— Что-же вы думаете сдѣлать? спросилъ Петръ Ивановичъ.
— Женичка, васъ спрашиваетъ Олимпіада Платоновна, сказала Софья, входя въ комнату. — Тревожится, что васъ нѣтъ.
Евгеній поспѣшно пошелъ въ спальню княжны. Больная протянула къ нему дрожащую руку и забормотала безсвязно, едва понятно:
— Тутъ… боялась… увели… боялась!..
Ея глаза свѣтились свѣтомъ радости и въ ихъ выраженіи было что-то ребяческое; какая то дѣтская неосмысленность была теперь въ этомъ взорѣ.
— Не надо… уходить не надо! опять забормотала она и ея лицо приняло жалобное, почти плачущее выраженіе. — Уведутъ… совсѣмъ… не надо… не надо!..
— Я никуда не уйду, ma tante, отвѣтилъ Евгеній, у котораго слезы навернулись на глаза. — Будьте покойны. Не волнуйтесь. Вамъ нужно спокойствіе. Мнѣ некуда уходить. Я съ Петромъ Ивановичемъ здѣсь рядомъ въ комнатѣ сижу.
По лицу больной опять скользнула дѣтская улыбка и было какъ то тяжело видѣть это сморщенное, старческое лицо, безсмысленно улыбающееся одной стороной, съ немного искривленнымъ на сторону ртомъ.
Евгеній снова вернулся въ свою комнату.
— Я вамъ не отвѣтилъ, что я хочу сдѣлать, сказалъ онъ Петру Ивановичу. — Я схожу къ ней и скажу ей, что теперь я не могу переѣхать къ ней, что было-бы грѣшно отравлять послѣднія минуты ma tante, а что послѣ…
Онъ остановился, переводя духъ.
— А послѣ, Петръ Ивановичъ, когда умретъ ma tante, продолжалъ онъ въ волненіи, — о, они могутъ требовать отъ меня всего, чего имъ хочется… Мнѣ будетъ все равно…
— Ну, полноте, не умретъ Олимпіада Платоновна, задушевно сказалъ Петръ Ивановичъ. — Не волнуйтесь заранѣе.
— Я не волнуюсь… чего-же волноваться, сказалъ Евгеній глухимъ голосомъ. — Что назначено, того не обойдешь… фатально какъ-то складывается вся жизнь…
Петръ Ивановичъ ушелъ домой поздно. Евгеній остался одинъ и не спалъ почти всю ночь. Невеселыя думы роились въ его головѣ. Ему вспоминалась вся пережитая имъ жизнь: она не была какимъ-нибудь сплошнымъ страданіемъ, какимъ-нибудь рядомъ бѣдствій; онъ не испыталъ ни голода, ни холода, ни ожесточенной вражды людей, ни послѣдовательныхъ притѣсненій, но все совершившееся съ нимъ было какъ-то случайно, безпричинно, безсмысленно, глупо; ни за что, ни про что его бросили разошедшіеся отецъ и мать; ни съ того, ни съ сего пріютила и полюбила его тетка, не видавшая его прежде ни разу въ жизни и привязавшаяся къ нему ради своей скуки, ради своего одиночества, какъ могла-бы она привязаться къ котенку, къ собаченкѣ; спасая его отъ отца, увезли его въ деревню, хотя могли точно также оставить и въ городѣ; подчиняясь совѣту первой встрѣчной родственницы, отдали его въ пошлый пансіонъ и взяли оттуда ради первой случайной передряги; безъ всякой серьезной причины, ради городскихъ толковъ и сплетенъ вспомнила о немъ мать и изъ мелкой ненависти къ его воспитательницѣ требуетъ теперь его къ себѣ. Что-то въ родѣ чувства обиды закопошилось въ душѣ юноши при мысли, что онъ былъ весь вѣкъ игрушкою безсмысленнаго случая и плохомыслящихъ людей, что такою-же игрушкою ему предстоитъ быть и въ близкомъ будущемъ, если умретъ или если выздоровѣетъ княжна. Въ его воображеніи нарисовалась картина его встрѣчи съ матерью, жизни у ней въ домѣ. Что онъ долженъ дѣлать? Лгать передъ нею, притворяясь если не любящимъ, то, по крайней мѣрѣ, покорнымъ сыномъ? Слушать скандалезные толки людей о ея жизни и вступаться за нее или порицать ее и глумиться надъ нею вмѣстѣ съ этими людьми? «И неужели у всѣхъ складывается жизнь такъ безцѣльно и безсмысленно? шевелились въ его головѣ вопросы. — Неужели всѣ люди въ дѣтствѣ и въ юности являются только какими-то игрушками, пѣшками, которыя безъ смыслу и безъ цѣли переставляются съ мѣста на мѣсто?..» «И къ чему я приготовленъ? какой путь избралъ я окончательно? какія цѣли манятъ меня въ жизни на борьбу? изъ-за чего я рѣшусь вынести все, Чтобы только достигнуть желаемаго?» спрашивалъ онъ себя и не находилъ отвѣта. Онъ только начиналъ болѣе серьезно развиваться, прислушиваться къ толкамъ молодежи, вникать въ то, что совершается вокругъ него. Его мысли не приняли еще никакого опредѣленнаго направленія, его сердце еще не волновалось и не замирало при мысли о томъ или другомъ призваніи, о той или другой дорогѣ. Въ его душѣ воцарились теперь какая-то пустота, какой-то туманъ, какіе-то сумерки. «Какая цѣль въ жизни была у княжны? спрашивалъ онъ себя мысленно. — Какая цѣль была у Софьи? Какая цѣль была у Петра Ивановича? Цѣль одна имѣть столько средствъ, чтобы жить, сводить концы съ концами, пить, ѣсть и спать, не обижая другихъ и не позволяя обижать себя. И только, и только? Стоитъ-ли для этого мучиться, волноваться, работать, если можно…» Евгеній вдругъ точно оборвалъ теченіе своей мысли, нахмурилъ лобъ и заходилъ по комнатѣ. Ему становилось жутко и страшно. «О, счастливы Донъ-Кихоты!» вдругъ промелькнула въ его головѣ его старая, вѣчно возникавшая въ его мозгу мысль и эта голова опустилась еще ниже въ сознаніи, что ни жизнь, ни люди не воспитали въ немъ покуда той вѣры въ пользу какого-нибудь дѣла, въ возможность этого дѣла, въ средства сдѣлать это дѣло, которая создаетъ изъ людей Донъ-Кихотовъ. Не легко сдѣлаться такимъ Донъ-Кихотомъ тому, чье дѣтство и чья юность прошли въ думахъ только о самомъ себѣ, о своимъ собственныхъ скорбяхъ, о своихъ будущихъ невзгодахъ. Эти думы съуживаютъ кругозоръ, очерствляютъ сердце, пріучаютъ къ безплодному нытью о своихъ собственныхъ мелкихъ печаляхъ, не даютъ возможности проникаться страданьями другихъ людей. И гдѣ-же донкихотствовать и думать о другихъ тому, кому и теперь прежде всего приходится отстаивать свою самостоятельность, изобрѣтать средства для избѣжанія житья въ домѣ полузабытой, неуважаемой, нелюбимой матери?