— Пора собираться, Женичка, въ путь дорогу! Пора!
— Да, да, пора, отвѣчалъ онъ со вздохомъ. — Надо-же кончить чѣмъ-нибудь.
— Евгенія Александровна и такъ, я думаю, уже сердится, замѣчала Софья. — Она вѣдь совсѣмъ уже собралась ѣхать за-границу.
— Ну, и пусть-бы уѣзжала безъ меня! говорилъ Евгеній.
— Нельзя-же… теперь, голубчикъ, ужь худо-ли, хорошо-ли, а надо подчиняться ей, жить у нея… Вотъ въ совершеннолѣтіе придете — не долго ужь теперь ждать — тогда и будете дѣлать, что хотите…
— Не долго ждать да дождаться трудно, со вздохомъ говорилъ онъ.
— Что дѣлать, что дѣлать! И всѣмъ не сладко живется, у всѣхъ есть свое горе!.
Евгеній молча выслушивалъ эти фразы. Теперь ему начинало казаться, что рѣчь идетъ о комъ-то другомъ, а не о немъ. Это самому ему казалось страннымъ, но это было такъ.
Но день отъѣзда изъ Сансуси онъ все-таки отлагалъ.
— Хочется насмотрѣться на все, подышать въ послѣдній разъ весною, говорилъ онъ Софьѣ.
По цѣлымъ днямъ онъ бродилъ по знакомому парку, по знакомымъ полямъ, вспоминая счастливые годы своего дѣтства. Разъ во время такой прогулки онъ дошелъ до того самаго пригорка, гдѣ когда-то онъ проводилъ цѣлые часы съ Петромъ Ивановичемъ передъ отъѣздомъ изъ Сансуси. Передъ нимъ широко раскинулись поля, залитыя весеннимъ солнцемъ; то тамъ, то тутъ чернѣлись фигуры мужиковъ и крестьянскихъ лошадей, работавшихъ въ полѣ; въ воздухѣ былъ разлитъ смолистый ароматъ распускавшихся на деревьяхъ почекъ и листьевъ. Онъ сѣлъ у опушки парка и задумался. Воспоминанія о матери, объ отцѣ, о родныхъ проходили въ его головѣ. Онъ чувствовалъ ко всѣмъ этимъ людямъ и ненависть, и презрѣніе. «Можетъ быть, и я не лучше выйду, мелькало въ его умѣ. — Также буду коптить землю и ѣсть чужой хлѣбъ… Яблоко не далеко укатывается отъ яблони. Буду шалопаемъ и праздношатающимся, какъ теперь. Вонъ хожу изъ угла въ уголъ да занимаюсь размышленіями, когда другіе работаютъ до поту лица. И какъ мнѣ работать, подготовиться къ дѣятельности? Чтобы подготовиться къ ней, нужно спокойствіе, нужно отдаться вполнѣ ученью, а развѣ въ домѣ моей матери, подъ ея вліяніемъ, среди вѣчнаго притворства передъ нею или вѣчныхъ раздоровъ и съ нею, и съ княгиней, и со всей этой кликой, — можно быть спокойнымъ, можно думать только объ ученьи, о подготовкѣ себя къ дѣятельности, о добровольномъ избраніи дороги… Да и силы на это нужны не дюжинныя. А что я? Только и умѣю, что ныть да бездѣйствовать». Его глаза случайно упали на ружье и по его лицу скользнула усмѣшка. «Съ ружьемъ тоже, когда стрѣлять нельзя! пронеслось въ его головѣ. — Для себя, что-ли, взялъ?»… Онъ взялъ ружье въ руки и сталъ его разсматривать, точно онъ никогда не видалъ его прежде, а между тѣмъ онъ бралъ его ежедневно съ собою «галокъ пугать», какъ онъ самъ выражался. Мысль о смерти вдругъ назойливо, неотступно начала шевелиться въ его головѣ. «Умереть, думалъ онъ, — никого не тревожить, никому не мѣшать, никому не вредить и самому найдти полное успокоеніе, безповоротно, навсегда». Ему вспомнилось лицо тетки, когда она лежала въ гробу. «Точно спала безмятежнымъ сномъ». Ему даже стало странно, какъ это раньше не пришла ему въ голову эта мысль о самоубійствѣ. Ему показалось такъ хорошо, такъ легко умереть здѣсь въ дали отъ всѣхъ нелюбимыхъ людей, лечь рядомъ съ теткой въ любимомъ Сансуси. «Экій просторъ-то необозримый и какое полное затишье! А небо-то глубокое, синее!» Онъ любовался природой, точно онъ наслаждался мыслью, что ему предстоитъ здѣсь жить, а не умереть. «А Оля?» вдругъ пронесся въ его головѣ вопросъ. «Да развѣ я могу чѣмъ нибудь быть ей полезенъ? Петръ Ивановичъ, Софочка лучше меня позаботятся о ней», мысленно отвѣтилъ онъ на этотъ вопросъ и вдругъ ему стало такъ жаль Софочку. «Горько будетъ плакать бѣдняжка!» «А потомъ и забудетъ», тотчасъ-же закончилъ онъ мысленно. «И всѣ, всѣ забудутъ! И о чемъ долго плакать? О томъ, что однимъ лишнимъ ртомъ на свѣтѣ меньше стало? О томъ, что человѣкъ успокоился?» Онъ вынулъ изъ кармана записную книжку, вырвалъ изъ нея листокъ и наскоро написалъ карандашомъ: «Софочка, прости меня и не плачь. Мнѣ такъ лучше». Онъ долго смотрѣлъ на этотъ листокъ, на эти двѣ строки. «Такъ лучше! Точно-ли лучше? А если тамъ?»… онъ не докончилъ мысли и махнулъ рукою: «Нѣтъ, нѣтъ, чѣмъ скорѣе кончить, тѣмъ лучше, а то и на это не хватитъ силенки». Онъ взвелъ курокъ, привязалъ собачку ружья къ ногѣ, приставилъ дуло къ виску. Не прошло и двухъ минутъ, какъ раздался выстрѣлъ и Евгеній съ пробитой головой какъ-то судорожно весь вздрогнулъ и, какъ подстрѣленная птица, свернулся на бокъ на свѣжей душистой травѣ. Работавшіе далеко въ полѣ мужики даже не обернулись при выстрѣлѣ: мало-ли кто «палитъ» въ лѣсу и въ паркѣ!