Только теперь, когда Софья подробно передала Олимпіадѣ Платоновнѣ о томъ, что на мальчика «нашло, вѣрно, передъ смертью просвѣтленіе», Олимпіада Платоновна начала припоминать разныя, повидимому, ничтожныя обстоятельства, уяснившія ей тотъ процесъ мысли, который происходилъ въ маленькой головкѣ ребенка. Она вспомнила, что разъ онъ спросилъ у нея: «выздоровѣла ли его бабушка»? Олимпіада Платоновна не сразу сообразила тогда, о какой бабушкѣ онъ говоритъ, и спросила: «а развѣ у тебя есть бабушка»? Но она тотчасъ же спохватилась и замѣтила: «ахъ да, это ты про ту спрашиваешь, къ которой мама твоя поѣхала. Ну, да, она еще нездорова». Ребенокъ лаконически замѣтилъ: «то-то мама и не ѣдетъ». Тогда этотъ разговоръ не имѣлъ никакого значенія для Олимпіады Платоновны; теперь она понимала, что маленькій мозгъ и тогда работалъ въ извѣстномъ направленіи. Потомъ припомнился ей еще одинъ странный вопросъ ребенка: «Что значитъ, ma tante, сиротки»? спросилъ мальчикъ. «Это дѣти, у которыхъ нѣтъ ни отца, ни матери», отвѣтила она. «Значитъ, няня не могла насъ называть сиротками»? спросилъ мальчикъ: «Нѣтъ, у васъ есть и отецъ, и мать», отвѣтила Олимпіада Платоновна и спросила мальчика, о какой нянькѣ онъ говоритъ. Онъ отвѣтилъ, что онъ говоритъ о той нянькѣ, которая жила у нихъ въ Петербургѣ. При воспоминаніи о многихъ подобныхъ мелочахъ у Олимпіады Платоновны хмурился теперь лобъ, въ ней зарождался страхъ за болѣзненное настроеніе мальчика, она боялась, что эти мысли повредятъ ему, помѣшаютъ его выздоровленію.
Но дѣла приняли хорошій оборотъ. На слѣдующій день, послѣ ночного разговора больного съ Софьей, Олимпіада Платоновна вошла не безъ страха въ комнату мальчугана. Онъ уже проснулся и смотрѣлъ бодрѣе, чѣмъ наканунѣ; болѣзнь, повидимому, приняла хорошій оборотъ. Дѣтскія силы восторжествовали надъ недугомъ. Когда Олимпіада Платоновна подошла къ мальчику и спросила, хорошо ли онъ спалъ, онъ весело и бодро отвѣтилъ, что хорошо. Онъ заговорилъ съ нею довольно оживленно о томъ, что онъ скоро встанетъ, что онъ скажетъ доктору, что у него ничего не болитъ, ни головка, ни ножки. Олимпіада Платоновна ласково улыбнулась и сказала ему:
— Ну, а теперь молчи, болтунъ, до доктора!
Она провела рукой по его волосамъ. Онъ быстро словилъ ея руку и покрылъ ее поцѣлуями.
— Ma tante, я васъ очень, очень люблю… и всегда, всегда буду любить! проговорилъ онъ нервно, порывисто и весь зарумянился, крѣпко стиснувъ ея руку.
Она какъ будто испугалась этого порыва, видя въ немъ нѣчто болѣзненное, не вполнѣ нормальное.
Она тихо наклонилась къ нему, поцѣловала его въ лобъ и шопотомъ сказала:
— Я знаю!
Потомъ она поспѣшила перемѣнить разговоръ; начала говорить, что надо спросить доктора, нельзя ли мальчику встать, что его можно посадить въ большое кресло и перевезти въ гостиную, что сестра давно соскучилась безъ него, такъ какъ ей играть не съ кѣмъ. Что то суетливое появилось и въ манерахъ, и въ рѣчахъ Олимпіады Платоновны, желавшей отвлечь вниманіе мальчика на другіе предметы. Ей казалось, что онъ никогда не оправится, не окрѣпнетъ, если его мысли будутъ заняты болѣзненнымъ настроеніемъ, мучительными вопросами объ отцѣ и матери. Но этотъ порывъ мальчика, выразившійся въ горячей ласкѣ, былъ послѣднимъ проявленіемъ растроенныхъ нервовъ и болѣзненности. Явившійся докторъ нашелъ паціента въ отличномъ положеніи и позволилъ вывезти его въ креслѣ въ гостиную. Съ этого дня выздоровленіе пошло быстро и, повидимому, вмѣстѣ съ болѣзнью прошли и тревожные вопросы, тяжелыя думы. Олимпіада Платоновна радовалась и успокоивалась насчетъ своего любимца: онъ сталъ опять обыкновеннымъ ребенкомъ съ дѣтскими шалостями, съ дѣтскими играми. Но если бы она присмотрѣлась или, лучше сказать, могла присмотрѣться къ нему попристальнѣе, то она могла бы замѣтить двѣ особенности въ его характерѣ. Во первыхъ, настроеніе его духа было крайне неровно: онъ то былъ бурно шаловливъ, то вдругъ совсѣмъ притихалъ и смотрѣлъ какъ-то степенно и чинно, совсѣмъ не по дѣтски. Во вторыхъ, его любовь къ Олимпіадѣ Платоновнѣ перешла въ какой то культъ, въ какое то обожаніе: онъ могъ по цѣлымъ часамъ слушать ея разговоръ, какъ какую то музыку, хотя неровный голосъ старухи далеко не могъ ласкать слуха; онъ любовался Олимпіадой Платоновной, хотя въ ней не было ни одной привлекательной черты; онъ набиралъ теткѣ букеты цвѣтовъ и тихо улыбался блаженною улыбкою, когда она наклоняла къ нимъ голову и вдыхала ароматъ цвѣтовъ. Но этого никто не замѣчалъ, никто не придавалъ этому особеннаго значенія; всѣ были успокоены тѣмъ, что мальчикъ здоровъ, что онъ не задаетъ болѣе никакихъ тревожныхъ вопросовъ. Какія мысли роились въ дѣтской головкѣ — этого никто не зналъ. Испугалъ онъ на минуту еще только разъ и Олимпіаду Платоновну, и Софью: это было въ концѣ октября, когда надо было подумывать объ отъѣздѣ изъ Сансуси. Какъ то вечеромъ у Олимпіады Платоновны собрались гости; всѣ сидѣли за чайнымъ столомъ въ столовой, начиная тяготиться деревенской скукой, подумывая о городскихъ развлеченіяхъ. Разговоръ вертѣлся на петербургской жизни, на петербургскихъ знакомыхъ.