Однажды он появился какой-то очень торжественный, принес две банки тушенки, плоскую, слегка изогнутую флягу с маисовой водкой и пару огурцов. Он созвал нас к ящику — тому, под лестницей, и, как-то странно запинаясь и особо тщательно выговаривая слова, произнес!
— Завтра моя судьба решается.
— Ты о чем, Синьор?
— Завтра комиссия. Военная и медицинская.
— Но ты ж говорил, не берут тебя в армию?
Польскую армию бьерут. Я подал прошение на имя генерала Андерса, и меня бьерут…
Мы стояли вокруг ящика — с молотками и зубилами в руках, обсыпанные с головы до ног кирпичной пылью (только что долбали последний паз — сколько их уже было, последних!), смотрели на Синьора во все глаза — мы никак не могли полностью осознать, что он нам сказал. А когда поняла, кинулись обнимать его.
— Синьор, — кричал Махмуд, — так ты ж теперь суконный форма носить будешь, куртками будешь, брюк застежками…
— Отойди, Махмуд, и ты, Славка, отойди, — серьезно сказал Миша и отстранил нас рукой, — своим кирпичом лезете к человеку. А он, может, завтра генерал будет — этот человек…
— Генерал не генерал, а капрал может быть — ведь есть у вас капралы, верно, Синьор?
Но бедняга Синьор ничего не мог ответить. Он стоял совсем растерянный, и красные пятна проходили по его лицу.
— Ладно, ребята, давайте-ка за Синьора, — сказал Миша.
— Нет больше Синьора, — сказал Махмуд, — теперь только Вацлав Сеньор будет.
— И то верно, — грустно согласился Миша.
— Нет, ребята, для вас я теперь навсегда Синьор.
— Тоже верно, — опять согласился Миша, но в голосе его была все же грусть. — Ну ладно, так даваните за нового солдата…
Мы отпили по очереди из фляги и набрали на свой самодельные, заточенные из ножовочного полотна ножи тушенку.
— Слушай, — скривился Миша, — и это такой бурда в польской армии дают?
— Это не дают — это так…
— Ну и дрянь! Ей-богу, бутыгински шеллак лучше!
Но мы все-таки отпиваем еще по глотку и выскабливаем банку дочиста.
— Ну, Синьор, чтоб тебе удача была. Чтоб тебе… Эх… А может, не пойдешь ты, а?
— Как же то можно? Тепьерь уже все, — говорит Синьор, и мне кажется, что он тоже загрустил немного.
А что, ребята, пошли к Гагаю. Ом больной лежит, простыл тогда, ночью.
— Это очень надо, — оживляется Синьор. — Это давно надо. А ты знаешь, где?
— Я знаю, — вмешивается Махмуд. — Гостиница есть, знаешь? Там один маленький комната Гагай живет. Я кишлак хожу, мимо хожу, он меня себе гости привозил.
— Приводил.
— Да. Приводил.
Махмуд улыбается, крупные белые зубы освещают его лицо. Он как-то повзрослел за эти месяцы, возмужал. Мы и не заметили, как из угловатого деревенского подростка он превратился в ловкого смышленого парня. А тут вдруг все разом подумали об одном и том же — я это по глазам увидел. И он, видно, почувствовал и смутился.
— Так ты, оказывается, к Гагаю в гости ходишь? То-то, я гляжу, Бутыгин тебя бояться стал, — шутит Миша. — Вот, гляжу — ругнуться хочет, посмотрит, и… — Миша делает выразительную гримасу, и мы все хохочем — очень уж напоминает разозленного Бутыгина.
— Ладно, веди пас к Гагаю, — говорит Миша. — Жаль только, выпили мы эту касторку.
Ну, это ничего, это мы исправлять можем, — хитро прищуривается Синьор и лезет в свой бездонный карман. У него теперь новая спецовка, недавно получил — из синей бязи, и вообще он выглядит весь как-то по-новому: побрился, причесался, поправился даже, по-моему. Но карманы у него все такие же — по заказу ему их делают, что ли!
Он вытаскивает еще одну такую же флягу и, показав ее к всеобщему удивлению, тут же опускает опять куда-то в бездонные глубины.
— Слушай, Синьор, ты же форменный Кио — знаешь, фокусник такой был до войны, в цирке выступал.
— Как ты говоришь — Кио?
— Ага. Кладет голубя в коробку, а потом из-за пазухи его вытаскивает.
— Ну, из-за пазухой у меня нет. Хотя…
— Ладно, хватит, пошли к Гагаю.
— А Бутыгин?
— Чего Бутыгин! Переживет как-нибудь. Только тихо, чтоб на глаза ему не попадать…
Мы сваливаем инструменты в ящик, отряхиваемся от коричневой пыли и поодиночке выходим через боковую проходную.