С Женькой плохо. Миша и Махмуд отозвали меня в сторону и рассказали, что они видели, как она кашляла на платке была кровь. Синьору мы решили пока ничего не говорить.
— Надо Генриху идти, — говорит Миша. — Генриху ее дать. Обязательно надо. Давай, Славка, поговори Генрихом. Люстра еще не отвалилась?
— Нет вроде. Висит.
— Тогда ладно, Иди говори. Сегодня же говори.
Мы убедили Женьку и пошли все вчетвером к Генриху в больницу. Он осматривал ее у себя в кабинете, а мы (дели втроем в полутемном коридоре, где пахло карской и еще чем-то больничным, и от этого тревожно стыло сердце.
— Долго как… — говорит Миша и качает головой.
А потом открылась дверь и вышел Генрих в белом халате, на шее у него висел стетоскоп, две красные трубки свисали сбоку.
Ну вот что, пока она там одевается, я вам вот го скажу: из ткацкого цеха надо убирать ее немедленно — это аксиома. И второе — хорошо бы куда-нибудь за город, подальше от машин и дыма. Воздух. Воздух чистый нужен. Ясно? Это почти главное.
— Ясно, — говорю я мрачно. — Ну, а еще что? Главное?
— Главное… — невесело усмехнулся Генрих. — Зачем тебе главное. Тут мы все равно бессильны.
— Почему?
— Потому что война. Питание нужно — вот что, жиры, мясо, мед. Где вы это возьмете? Хорошо бы на кухню куда-нибудь устроить, но ведь не возьмут. Туда опасть — это сейчас… — Он неопределенно махнул рукой. — Ну ладно, — говорит он, — я пойду к ней, а вы тут одумайте. И не пугайте ее. Это все — так, последствия плеврита.
Он уходит. А мы молчим.
Вечером созываем военный совет с участием Синьора — с то рож но готовим его, но по его мрачному виду добываемся, что он уже все знает.
— То разве ж друзья, разве ж товарищи так делают! — говорит он с горьким упреком, имея в виду, по-видимому, наш визит к доктору тайком от него.
Он становится еще более мрачным после того, как знает, что сказал нам Генрих.
— Я думал, — говорит он. — я думал… Только не знал, что так то серьезно.
Мы все молчим — думаем. И вдруг Миша оживляется.
— Славка, — оборачивается он ко мне. — А что ев мать? Ведь есть же мать, ты говорил, она еще там за какого-то булочника вышла?
— В том-то и дело. Они в Фергану уехали, там ему большой магазин дали. А Женька знать его не хочет.
— Так. Отпадает, — сплевывает Миша. — Ну, а… Эта твоя знакомая? В столовой?
— Маруся? Это идея! Блестящая идея! — восклицаю я. — Пускай возьмет ее на работу, сегодня же поговорю с ней.
— Ты не очень-то радуйся, — охлаждает Миша мой пыл. — Поговори, попробуй.
— Если не выйдет, я тоже пробую, может, польский госпиталь ее берут.
Но наши благородные замыслы разбиваются о жесткую прозу жизни. Мы вчетвером пошли в столовую, и я попросил мордатого парня позвать к окошку Марусю. Она подошла, сверкая своими серебряными зубами, а когда услышала, о чем речь, ее зубы прямо-таки стали излучать солнечное сияние.
— Что ты, что ты! К нам сюда только по указанию дирекции, да и то особо проверенные люди.
— Да… — вздыхаю я. — А этот мордатый — он тоже особо проверенный?
— Ну это, знаешь… — Она многозначительно подняла брови. — А Женя… Придумаем что-нибудь. Прежде всего надо ее изолировать. Если это туберкулез, то очень опасно, мы ведь все живем рядом. Так что это ты правильно поднял вопрос!
Я отошел от окошка к стене, ругая себя последними словами за то, что «поднял вопрос».
— Ну? — обступили меня ребята. — Что она сказала?
— Ничего. Ничего не выйдет.
— Почему?
— Медицинская комиссия. Не пропустят.
— То верно, — подтвердил Синьор. — Про то мы не подумали. И в госпиталь не возьмут. Никак не возьмут…
Мы выходим на дорогу. Уже вечер, на темнеющем небе проступают первые звезды. И такая тоска в воздухе, словно что-то сейчас должно случиться.
У ворот нас ждет Женька. Она не знает зачем мы пошли сюда, но она будет нас там ждать. Что же делать?
— Может, Гагай поможет?
И тут вдруг вмешивается Махмуд. Он молчал все это время, хмурился, вроде обдумывал что-то. А тут вдруг заговорил, волнуясь:
— Не надо — комиссия, не надо — Гагай. Кишлак пойдем, моя мамашка пойдем, моя дома жить будет, мамашка так сказал…
— Постой, Махмуд, постой, это ты сам решил или мама твоя сказала?