Поразительным образом, наше начальство отнеслось к этой байке (которую вскоре весело обсуждали чуть не все) если и не с доверием, то, во всяком случае, довольно мирно. Вскоре Соломона из кутузки выпустили и определили в кухонные мужики. Месяц или два был он на птичьих правах — не арестованный, но и не вполне свободен. Ночевал при кухне. Потом его и вовсе отпустили, и он отправился на квартиру к своей фрау. Время от времени появлялся в отделе, заходил к начальству, общался по старой памяти и с солдатами. Приносил и продавал (для нас получалось — вроде бы недорого) разные вещицы. Часы, например, авторучку или бритву.
И в конце концов запропал где-то в Западном Берлине, в то время еще не отгороженном стенкой. Может, и не сам по себе, не знаю.
А случались и вовсе несусветные истории.
Ясным осенним днем, в воскресенье, когда из офицеров в отделе полагалось быть только дежурному, позвонил по телефону уполномоченный из дальнего района: готовьтесь, сейчас в войсках могут объявить тревогу — в нашем районе приземлился самолет «люфтваффе»... (Чуть не через полгода после конца войны!) Это недалеко отсюда, выезжаю на место...
Зам. начальника был у себя в кабинете — зашел, как всегда заходил на службу по выходным дням. Он сразу позвонил на квартиру майору, тут же вызвали машину, и мы с Полугаевым, как были, покатили в тот отдаленный район. Нашелся для этой неожиданной поездки только хилый трофейный «опель-кадет» (предшественник самого первого — в то время еще будущего — «Москвича»). Ехали долго, заехали в никогда еще не виданную нами в Германии глушь, там была даже грунтовая — не асфальтированная! — дорога; переправлялись через какую-то протоку на крохотном паромчике, на котором машина едва поместилась, а тянули его на канате к другому берегу руками...
Никакого большого начальства на месте происшествия не оказалось. Самолет — правильнее было бы называть его самолетиком, двухместная легкая машина с открытой кабиной — стоял посреди убранного поля. Выглядел он, что называется, по всей форме: защитная окраска, знаки германских воздушных сил — кресты на крыльях. А экипаж сбежал, отчего оперуполномоченный «Смерша», да и комендатурские офицеры, суетившиеся на месте происшествия, чувствовали себя явно не в своей тарелке. А выяснить на месте удалось только то, что деревенские жители видели двух убегающих с поля мальчишек. Примерно старшего школьного возраста.
Больше ничего.
С тем мы и отбыли обратно в Потсдам. А комендатура, уполномоченный «Смерша» и еще, может быть, какие-нибудь назначенные для выяснения загадочного дела люди дознались через сколько-то времени, что было оно в общем-то довольно просто. Самолетик был оставлен летчиками в конце войны за ненадобностью. Кто-то закатил его в свой амбар, где он и простоял до этого воскресенья. А тут нашлись умельцы, которые его завели, выкатили и попробовали поднять в воздух. (Может быть, учились до этого в летной школе. Так или иначе, а самолетик взлетел. Говорят, на легких машинах это довольно несложно.) Горючее кончилось у них почти сразу. Вот что посадили машину и не разбились — это здорово...
Про дальнейшее ничего не знаю. Очень может быть, что за эту историю каким-нибудь военным начальникам все равно сильно влетело.
Понятно и без объяснений, что в «Смерш» человека приглашали, если можно так сказать про это учреждение, не по его воле. Однако же были и такие, кто пришел сам.
В тот день я был при дежурном. От главного входа просигналил часовой. «Черненко — на выход! Немец пришел». Небольшого роста мужчина в хорошем костюме и рубашке с галстуком сделал едва заметный поклон и сказал по-немецки: «Моя фамилия — Зевиге. Мне нужно говорить с полковником». К тому времени я уже какие-то смершевские тонкости усвоил и поэтому не рявкнул, что «мы таких не знаем!» и что никаких полковников тут нет. Заметил, что на лице пришельца отразилось легкое, может быть, чуть ироничное недовольство моим незнакомством с его фамилией, и ответил ему: «Подождите, пожалуйста». И пошел докладывать Полугаеву.