— Нормально, — свой голос показался Виктору хриплым.
Врачи принялись задавать ему кучу вопросов, он отвечал, с трудом шевеля языком. Беседа оказалась очень тяжелой, и Виктор вскоре заснул обессиленный, оборвав свой ответ на полуслове. Но за это время Виктор узнал главное — в бреду он провалялся больше трех недель и сейчас он был в Туапсе.
После пришла молодая медсестра и накормила его с ложечки манной кашей. Он пытался есть самостоятельно, но попросту не смог удержать ложку. После оставалось только лежать, потихоньку шевелить головой, осматривать комнату, слушать разговоры соседей и думать. При этом любое движение отнимало кучу и без того скудных сил. Зато выяснилось, что бинтов на нем поубавилось. Он помнил себя в госпитальном поезде, тогда его тело больше напоминало вытащенного из гробницы древнеегипетского фараона. Теперь он выглядел немного получше, по крайней мере, правая нога от бинтов освободилась и краснела пятнами заживших ожогов. С левой ногой все было хуже, она до сих пор была в гипсе, и противно ныла. В гипсе были и предплечье с левой рукой. Левый бок украшали многочисленные розовые рубцы. А вот шея и лицо по-прежнему скрывали под бинтами язвы ожогов. Они почти не болели, но Виктор понял, что красивым ему уже не быть. Хорошо, что хоть правая рука зажила и кисть розовела тонкой пленкой новой кожи. На правой же руке оказались и его часы. Кто их туда перевесил и когда, осталось для Виктора загадкой.
Но самое удивительное было в том, что в прикроватной тумбочке лежали его личные вещи. И мыльно-рыльное и блокнот и несколько фронтовых фотографий и, что самое удивительное, трофейная серебряная фляжка. Как она очутилась здесь, и почему ее до сих пор не украли, оказалось загадкой. Откуда взялись эти фотографии и личные вещи никто не знал. Лишь одна из медсестер вспомнила, что вроде приходил недели две назад какой-то техник-сержант, но на этом все и закончилось…
Ночью началась бомбежка. Все ходячие больные и санитары ушли в бомбоубежища. Виктора и одноногого капитана-артиллериста, оставили, переносить их было сложно и для них и для санитаров. За окном хлопали зенитки, мелькали лучи прожекторов, тонко гудели авиационные моторы. От свиста бомб холодело в животе, казалось, что вот-вот и они попадут в здание госпиталя. Сыпалась штукатурка от взрывов, звенели стекла, по крышам стучали осколки снарядов. Виктор с одноногим капитаном то смотрели за окно, то друг на друга. И хотя в палате было темно, но он четко видел все, и настороженно насмешливое выражение на лице капитана придавало ему уверенности. За все время бомбежки они не сказали ни слова.
Наконец все закончилось. Стих гул моторов, перестали стрелять зенитки, погасли прожектора, только за окном все равно было светло, небо освещалось пламенем пожара. Госпиталь наполнился шумом шагов, взволнованными голосами: возвращались раненые. Они приходили возбужденные, шумно обсуждали: где и как рвануло, как вздрагивало здание при бомбежке. Утром разговоры продолжились, все обсасывали вражеский налет, рассказывали о пережитом. Виктор и капитан в этих разговорах не участвовали.
Город бомбили еще несколько раз. Это стало привычно, как и ежедневные процедуры, как регулярное питание, как длинная и размеренная жизнь в госпитале. Здесь появилось очень много времени чтобы подумать, просто потому что больше ему делать было нечего. Читать он еще не мог, при покидании самолета Виктор сильно ударился обо что-то головой, буквы начинали плясать перед глазами, и все это отдавалось сильной болью в затылке. А больше делать было совершенно нечего, разве что думать. Этим он и занимался.
Он долго размышлял, как так получилось, что его сбили и решил, что его, скорее всего, срубил мессер-охотник. Не нужно было любоваться на летящие на фоне облаков „пешки“, целее был бы. Это объясняло и пулевое ранение в левую ногу, и жменю осколков левом боку и горящие баки левого же крыла. Он разговаривал с врачом и, судя по каналу раны, пуля попала в него чуть сбоку, сзади снизу и стреляли не с земли. Мессер вынырнул из облаков и дал очередь сзади-снизу. Ведомый помешать не смог или не сумел, ведущий группы, скорее всего или не увидел или не успел предупредить. А может и радио засбоило. В итоге получилось именно то, что получилось, он скорее всего уже инвалид и впереди хорошего мало. Виктор вспомнил, как в кабину рвалось пламя, и как он пытался выпрыгнуть и задрожал. Стало страшно, очень страшно и сильно захотелось жить…
Повязки с головы и шеи ему сняли, и он теперь часто ощупывал лицо, аккуратно разминая рубцы ожогов. Зеркало ему так никто и не принес, впрочем, Виктор и не просил. Смотреть на свое новое лицо ему было страшно. А вот с ногой все было плохо. Врач стал все чаще и чаще задерживаться у его койки при обходе, взгляд у него становился сосредоточенный. Нужно было делать еще одну операцию и однажды с утра Виктора понесли в операционную. В лицо бил яркий свет лампы, внутри у него все тряслось от страха, но он старался мило улыбаться молодой медсестре.
В себя он пришел вечером. Болела голова, его мутило, но настроение было чудесным. Нога жутко болела, дергая ежесекундно, но она была на месте, никто ее не отрезал. И это было хорошо. А еще через три дня он увидел Таню.
Это случилось совершенно неожиданно даже несколько буднично. Его и еще нескольких раненных перевозили в другой госпиталь. Все переводимые были тяжелые, никто из них не мог передвигаться самостоятельно. На телегах их довезли до Туапсинского вокзала, где расположили прямо на земле в ожидании санитарного поезда.
Вокзал в жил в своем собственном ритме, встретив раненных сутолокой, шумом и полной неопределенностью. Вокруг бушевал людской круговорот. Люди, словно приливная волна выплескивались из вагонов на землю, весенним паводком заполняли пространства между составами и станционными постройками и так же стремительно растекались ручьями по дорогам. Составы разгружались и загружались, приходили, уходили. Они привозили новые людские волны и увозили другие, и движение людей на станции было подобно морскому прибою.
Виктор лежал с краю своего ряда и, чуть повернувшись, увлеченно рассматривал все вокруг. После надоевших стен больницы, он готов был любоваться чем угодно. Народу на вокзале было много, но вокруг раненных словно образовалось кольцо отчуждения. К ним старались не подходить близко и лишний раз не смотрели в их сторону. Он замечал в глазах проходивших мимо людей страх. Страх оказаться таким же искалеченным, беспомощным…
Его внимание привлекла группа девушек-зенитчиц, что стояли в стороне, видимо ожидая старшего. Он сначала довольно равнодушно рассматривал одетых в военную форму женщин, но незаметно залюбовался ими, жадно ловя обрывки фраз. Их веселые голоса, прически, улыбки, проливались на сердце бальзамом. К стоящему на станции эшелону ломанулась очередная волна военных, видимо какого-то одного подразделения и разделила его с девушками. Виктору оставалось только злобно чертыхаться, глядя на мерно шагающий в трех шагах от него лес ног, истоптанных сапогов и ботинок. Когда толпа прошла, зенитчиц на месте уже не было, ему показалось, что даже солнце немного потускнело.
— Ушли, — грустно сказал своему соседу, крупному костистому раненному с черной кудрявой бородой и без обеих ступней.
— Хе, — ухмыльнулся тот, — насмотришься еще.
В толпе ходящих туда-сюда военных мелькнуло знакомое лицо. Виктор бы так его и не заметил, но человек этот на ходу ел яблоко, чем и привлек к себе внимание. Это был Синицын — врач истребительного полка, где он служил до весны. Саблин приподнялся на носилках так, что закружилась голова, но Синицын уже растворился среди привокзальных построек. Виктор заозирался, надеясь найти еще однополчан, и буквально в нескольких шагах от себя увидел неспешно идущую куда-то Таню.
Если бы она не была так близко, то он никогда бы ее не узнал. В военной форме Таня выглядела еще красивей. Ей очень шла и темно-синяя юбка и хромовые сапожки и ушитая, ладно сидящая гимнастерка и берет. Рядом с ней прогулочным шагом шел высокий летчик-капитан с орденом Красного Знамени.
— Таня? — голос прозвучал хрипло, каркающе.
Она остановилась и недоуменно посмотрела на Виктора. В ее изумительных глазах мелькнуло удивление и спрятанный страх. С таким страхом здоровые люди смотрят на тех, кому не повезло, на тяжелобольных и калек. Капитан немного выдвинулся вперед, словно пытаясь ее заслонить.