— А куда Тома подевалась? — чтобы хоть как-то поддержать беседу спросил Виктор.
— Она в госпитале, меня подменяет, — коротко ответила она. Ее былая веселость и общительность, проявленная ранее в поезде, куда-то подевалась. Пауза в разговоре затягивалась.
— Наверное, я зря пришел, — вздохнул Виктор.
— Нет, нет, — вскинулась Нина, — не зря. Просто я подумала… мы не сможем часто видеться. У меня работа в госпитале и в институте лекции еще, я просто не смогу. Я тут-то ночую раз в неделю, больше на работе все… Тебе, наверное, не нужна такая…
Виктор увидел, как ее лицо заливает бледность, а широко открытые глаза смотрят куда-то сквозь него, в пустоту. „Отмазывается, — подумал он, — не хочет. Вот блин, ну почему мне так не везет?“ Настроение испортилось окончательно.
— Разумеется, не сможем, — ответил он. — Я в Саратов можно сказать случайно попал. Может, еще буду приезжать, а может, и нет. Когда на фронт пошлют, то уж точно не увидимся. А какая мне нужна девушка, то это только мне решать. — Виктор немного помолчал, и добавил: — ты если не хочешь, то так и скажи. Я уйду без всяких обид. Мне обижаться не на что.
Нина молчала. Виктор подумал, что в летное общежитие лучше идти сейчас, пока окончательно не стемнело. Он тяжело поднялся с жалко заскрипевшего стула, нога привычно заныла.
— Нет, не уходи, — Нина схватила его за руку, — пожалуйста.
Пальцы у нее оказались горячие, обида моментально пропала, желание уходить тоже.
— Я просто… не знаю… останься, — глаза у нее были испуганные.
„Да ей меня просто жалко, — вдруг пришло ему в голову, — из жалости привечает, поэтому и оставила“. Мысль эта была неприятна, но поразмыслив, он смирился. Из жалости, не из жалости — какая разница. Война идет, надо жить сегодня и сейчас, потому что завтра может и не быть. Он накрыл ее ладонь своей, чуть сжал. Нина слабо улыбнулась.
— Тебя до которого часа отпустили? — спросила она.
Он неопределенно пожал плечами: — завтра в семь улетаю, так что на сегодня я птица вольная.
Картошка поспела аккурат к приходу Томы. Письменный стол освободили от учебников и чуть подвинули из угла, чтобы всем хватило места. Главное украшением его служила большая сковорода жареной картошки и бутерброды из перемешанной с луком, измельченной тушенки. Когда уже хотели садиться девушки пошептались, и Вика поставила на стол маленькую бутылочку.
— Вот, для вас, — сказала она, — мы слышали, что летчики любят водку пить — Она по-прежнему называла Виктора на „вы“.
— А я слышал, — удивился Виктор, — что студенты, а особенно медики, любят пить не меньше, особенно спирт.
— Это спирт и есть, — рассмеялась Нина, — разбавленный немного. Только мы не пьем.
— Не пьет одна сова, — в свою очередь улыбнулся Виктор, — я думаю, вы поддержите мой тост! За победу!
„Непьющие“ тост поддержали. Спирт оказался действительно слабо разбавленным, градусов в шестьдесят и лихо ударил в голову. Девушки сразу раскраснелись и принялись уплетать картошку за обе щеки, Виктор не отставал. Такой вкуснятины он не ел давно. Подогретый спиртом ужин проходил очень весело. Очень скоро он общался с девушками так, словно был их старым другом и знал их сто лет.
После ужина, пока заваривался чай, он пошел курить. Нина увязалась следом. На коммунальной кухне какая-то старушка варила на примусе кашу, другая мыла в тазике посуду. Виктор предметом их самого пристального изучения, поглядывали в его сторону скорее одобрительно. Он легонько подтянул к себе Нину за руку и тихонько приобнял, как бы заявляя на нее свои права. Она не сопротивлялась и довольно улыбаясь, запрокинула вверх голову. Глаза у нее были чуточку пьяные и если бы не посторонние, Виктор давно бы ее целовал.
Бабка у примуса, чуть кашлянула и неожиданно сильным голосом спросила: — А сколько же тебе лет, сынок.
— Двадцать один, бабуля, — он сильнее прижал к себе девушку, отчего та возмущенно пискнула и поспешно освободилась.
— Вот же война проклятая, — закачала головой бабка, — а я уж думала, глаза подводят. Лицо молодое, а сам как мой старик. — Бабка широко закрестилась, отчего Нина презрительно сжала губы.
Курить Виктору сразу расхотелось, и он потянул Нину обратно. Едва они вышли из кухни, в узенький безлюдный коридорчик, он остановил ее и, подхватив на руки, принялся целовать. Она откликнулась охотно, довольно умело и с нешуточной страстью. Он даже в первые несколько секунд растерялся.
В комнату они ввалились минут через пять, ошалевшие, с покрасневшими от поцелуев губами. Не сговариваясь спешно оделись, и пошли на улицу. За окном давно было темно, периодически срывался редкий мелкий снег, а они все гуляли вдвоем по нечищеным заснеженным тротуарам, целуясь и разговаривая.
За полуторачасовую прогулку они сделали уже несколько кругов по кварталу и снова подошли к их домику. От такой вроде бы незначительной нагрузки больная нога разнылась не на шутку. Он все сильнее хромал и делал все более длительные перерывы для поцелуев. Это заметила Нина.
— Болит, — участливо спросила она.
Отрицать очевидное было глупо, и он кивнул.
— Бедненький, — она прижалась к нему и после небольшой паузы сказала: — Я не хочу, чтобы ты уходил.
— Я и сам не хочу, — ответил он, — мне с тобой хорошо.
Виктор не стал говорить, что в общежитие идти скорее всего нет никакого смысла и ничего хорошего кроме неизбежных неприятностей он там не найдет. Да и не факт, что с разболевшейся ногой он сможет туда добраться.
— Может, останешься у нас? — выдохнула она.
— Что? — Виктору показалось, что он ослышался.
— У нас, — криво улыбаясь, ответила Нина, — на ночь.
„Даст“, — подумал Виктор.
— Да я с удовольствием, — внутренне ликуя, согласился он, — вот только твои подружки… как поместимся?
— Поместимся, — улыбнулась она и, заговорщицки понизив голос, зашептала, — у Томы жених ночевал так один раз. Он у нас в госпитале лечился… — она засмущалась и оборвала себя на полуслове. — Просто куда тебе ночью с такой ногой идти. Переночуешь, отдохнешь…
„А может и не даст“, — задумался он и, утопив ее ладошку в своей руке, похромал к дому.
Коммуналка уже погрузилась в сон. В кромешной темноте они пробрались в комнату, слушая сопение Таниных подружек, сняли верхнюю одежду.
— Спят, — прошептала она, — не шуми, пожалуйста. Ляжешь на полу, укроешься комбинезоном. Если хочешь, могу и свое пальто дать, так теплее будет.
„Не даст, — огорчился Виктор, — при спящих подружках… не даст“.
Она приготовила ему постель сама, в комнате была темнота, хоть глаз выколи, потому Виктор больше мешал, натыкаясь на предметы.
— Ну вот, — сказала она, — спокойной ночи. — Рука Нины при этом коснулась его бедра и там и осталась.
Он хотел было ее привлечь к себе, но она отстранилась. Но отстранилась странно, оставшись на месте. У Виктора мозги заскрипели он напряжения.
— Погоди, чего-то курить захотелось. Проводишь, а то я тут заблужусь впотьмах.
Она согласилась и за руку повела его на темную ночную кухню. Там все еще стоял слабый запах дыма и чего-то кислого, неприятного, но никого уже не было, дом спал. Нина зашарила на стене, ища выключатель, Виктор перехватил ее руку, притянул к себе, обнял. Она словно ждала это, жадно принялась целоваться. Поняв, что девушка вовсе не рвется спать, он начал действовать смелее, давая волю рукам, тиская ее грудь, задрав подол платья, залез ей в трусики. Она позволяла ему буквально все, и Виктор, одурев от ее близости и вседозволенности, стал действовать нагло, без долгих прелюдий. Повернув Нину к себе спиной, он решительно задрал на ней платье до самых подмышек и, нащупав резинку трусиков потащил их вниз. Она чуть вздрогнула, но позволила и это. Чуть толкнув в спину, он заставил ее склониться вперед. Нина наклонилась, уперлась руками в подоконник и покорно замерла. В темноте белым мрамором сияли ее голые ягодицы. Трясущимися руками он расстегнул бриджи. Пуговицы кальсон выскальзывали из пальцев, не желая расстегиваться, сердце безумно бухало. В комнате была абсолютная тишина, слышалось только их тяжелое дыхание. Оглушительно щелкнула об пол оторванная пуговица, грохоча и дребезжа, покатилась. Он пригнулся, приноравливаясь к ее невысокому росту, подался вперед. В голове металась одна — единственная мысль: — „Дала“…