Тяжкая тюремная жизнь между тем продолжалась. Пленных заставляли работать по десять – двенадцать часов в сутки. К ночи все буквально валились с ног. Но никто не жаловался. Люди понимали: для того, чтобы выжить и бороться дальше, необходимо стойко вынести все трудности и сохранить веру в будущее. Романова порой удивляло то, настолько терпеливо переносили пленные все невзгоды, при этом, не теряя мысли об освобождении. Разговоров у них на эту тему было много. Бежать из плена во что бы то ни стало было главной мечтой заключенных. Но как это реально сделать, никто не знал. Предлагались самые невероятные планы, осуществить которые было просто невозможно. Решение пришло совершенно неожиданно, и со стороны, которую никто даже предположить не мог…
Глава 11
Обслуживанием гарнизона крепости занимались конечно же французы. Они убирали помещения, отапливали их, водили машины, доставляли грузы, готовили еду, как для немцев, так и для пленных. В основном это были молодые люди, не более тридцати лет, подвижные, даже торопливые и, разумеется, очень послушные. Любое приказание нацистов выполнялось беспрекословно и быстро. И все же что-то в их облике, на взгляд Романова, было… непокорное. Он не сразу понял, в чем тут дело. Лишь приглядевшись повнимательнее и проанализировав увиденное, догадался, что ребята не так однозначны и покорны, как показывают. Взгляды, которыми они порой обменивались, были горячими и непримиримыми, как у затаившихся пред схваткой бойцов. И когда он это понял, то решил попробовать вступить с французами в контакт.
Перетаскивая однажды ящики с углем в котельной, Михаил Афанасьевич столкнулся с высоким стройным кочегаром-французом. Лицо у того было конопатое и очень добродушное, а глаза темные, как угольки, и сверкающие каким-то непримиримым блеском.
Романов почему-то сразу почувствовал к доверие к этому парню. Они познакомились. Кочегара звали Маратом. Говорили по-немецки (оба хорошо знали язык общего врага). В разговоре выяснилось, что француз, как и большинство его товарищей, считали нацистов своими ярыми противниками и работали на них только потому, что больше было негде, а семьи-то кормить надо.
– Ты чего, русский, на меня так пристально смотришь? – неожиданно спросил Марат с доброй усмешкой. – Думаешь, на немцев работаю, значит, служу им?
– Нет, как раз наоборот; что-то в твоем облике свидетельствует о непримиримости, – ответно улыбнулся Михаил Афанасьевич. – Ошалелые глаза тебя выдают. Удивляюсь, как наци того не замечают.
– Так они же считают нас рабами, ни на что не способными. Плевали они на какие-то там взгляды. Горбатишь на них хорошо, – и ладно.
– Значит, это не так?
– Ты догадлив, русский.
– Зови меня батей. Я дивизией командовал. В плен попал контуженным.
– А я и не сомневаюсь в том, что покорно ты никогда не сдался бы. По тебе видно.
– Хорошо, что мы оба можем чувствовать настрой друг друга. И сколько же вас таких непримиримо настроенных?
– Много. Про «маки» слыхал? Есть такая партизанская организация у французов. Компартия ею руководит.
– Кое-какие слухи доходили… Только говорили, что вас очень немного.
– Ну, это когда было, года два назад, наверное! С тех пор многое переменилось. Теперь наши ребята и склады немецкие взрывают, и преследуемых людей от гитлеровцев спасают, и воинские эшелоны под откос пускают. Скоро американцы с англичанами тут, на севере страны, высадятся, вот тогда уж мы во всю развернемся! А у вас, пленных, какое настроение? Бежать не охота?
– Еще бы… Только об этом и мечтаем! Но не знаем, каким образом это сделать. Может, поможете?
– Это надо с ребятами обмозговать. Денька два подождите…
На том они тогда и расстались. В тот же день вечером Романов рассказал своим товарищам по несчастью о разговоре с Маратом. Весть о том, что можно связаться с «маки», была встречена с энтузиазмом – все давно мечтали о побеге. Строили даже на сей счет какие-то планы, хотя и понимали, что они нереальны: крепость хорошо охранялась, и немцы следили за каждым шагом пленников.
Новая встреча с Маратом, как они и договорились, состоялась через пару дней в той же котельной, куда Романов снова привез со склада тачку угля. На сей раз француз был более общителен и добродушен. Он даже пошутил: все ваши, дескать, уши, наверное, навострили, услышав про меня. На что Михаил Афанасьевич ему серьезно ответил, что безвыходность их положения в немецком плену заставит кого хочешь хвататься за соломинку.