А небо было все такое же ясное, светлое. Короткими днями ярко светило солнце, а по ночам мерцали извечные таинственные звезды. Иногда небо пылало сполохами, переливаясь разноцветными огнями.
В одну из таких ночей молодому мужику Евтропу Лысунову, тому, что жалел на стамухе зверей, стало совсем плохо.
— Алексей Евстигнеевич, подойди, — тихо попросил он.
— Что, Тропа, занемог? — склонившись к больному, участливо говорил Химков. — Ничего, выдюжишь. Берег скоро увидим, там люди.
Лысунов молчал, слушал и блаженно чему-то улыбался.
— И мне, Тропа, тяжело. Сил нет. Ноги не держат, отяжелели, страсть, — пожаловался Химков. — Дак я старик, а тебе…
— Мужики на тебя, как малые дети на матку, глядят, — еще тише ответил Евтроп, — а мне, а я… — он гулко кашлянул, — опух, кровь изо рта сочится, гляди. — Он провел по губам ладонью. — Алексей Евстигнеевич, — вдруг взволновался Евтроп, — прими. — Он сорвал с шеи простой медный крест. — Сыну, Федюнь-ке… благословение мое… Еще Ружников старшой мне за якорь рупь должон… жене пусть отдаст.
Евтроп закрыл глаза и затих.
— Евтропушка, милый, — взял его за руку Алексей, — очнись!
Лысунов открыл на миг глаза, зашевелил губами.
— Шепчет, а что? — Химков наклонился.
— Молитву пролию… ко господу… и тому возвещу… печаль мою.
— По умершему молится, — отшатнулся Алексей, — по себе молитву читает.
Губы перестали шевелиться, затих навеки Евтроп, без жалоб, словно заснул.
Алексеи перекрестился и закрыл ему глаза.
— Седьмой богу душу отдал, — сказал он вслух. Тяжело опираясь на багор, Химков отошел от умершего.
— Что там, Алеша? — посмотрев на товарища, прервал разговор Степан.
Махнув рукой, Химков молча примостился на льду, положив голову в колени Андрея.
— Ну-к что ж, говорю, — помолчав минуту, начал Степан, — вернемся мы на землю, поедешь ты, Ваня, в город. Там Наталья ждет. Глядишь, и свадебка. Попируем. А, Ваня?.. А там детишки пойдут, сынок. Смотри, Степаном сына назови, — строго добавил Шарапов, — зарок мне дал, помнишь?
— Не верю я, Степа, что землю увижу… — начал было Иван.
— Увидим, Иван, как бог свят, увидим! Не пало нам хорошего пути, ну-к что ж. Не моги и думать, а там, глядишь, и Андрея женить черед выйдет, небось высмотрел девку-то себе?
Андрей смущенно улыбался.
— А ты, Степан, — спросил Иван, — на чужие свадьбы всегда первый зачинщик? А сам холостым ходишь. Не сыщешь все себе?
Степан стал серьезным.
— Баба гнездо любит, а я волю… — с грустью вымолвил он. — Да и молодость прошла, кто за меня пойдет? Девка Маланья разве? — снова шутил он.
— Которая? — с любопытством спросил Андрей. — Наша слободская, Малыгина красавица?
— Така красава, — смеялся Степан, — что в окно глянет — конь прянет, а на двор выйдет — три дня собаки лают.
На сумрачных изможденных лицах мужиков показалась слабая улыбка…
Так шли дни — холодные, безрадостные. Алексей Химков вел им счет, делая зарубки на древке своего багра. Крепился старый мореход. А годы все больше и больше давали себя знать.
— Степа, — шептал Алексей Евстигнеевич, корчась по ночам на льду, — смерть, видно, пришла, дышу чуть, тяжко, который день согреться невмочь.
— Чуть жив, а все же не помер, — строго отвечал Степан, — бога благодари.
— Зачем мучения терпеть! Не сегодня, потом умрешь, все равно от смерти не спасешься, — тосковал Химков.
— Умереть сегодня — страшно, а когда-нибудь — ничего, — старался разубедить его Степан. — Жизнь надокучила, а к смерти не привыкнешь, не своя сестра… Сломила тебя жизнь, Алеша, — помолчав, сказал он, — жив останешься — в кормщики не ходи: и лодью и людей сгубишь. — Шарапов вздохнул. — А ведь раньше кремень был — не человек.
— И так тяжко, а тут вши. Живьем скоро съедят, — жаловался юровщик. — Смотри. — Химков вытащил из-под воротника горсть копошащихся паразитов. — Люди из терпенья вышли. Свербит все.
— Ну-к что ж. Была бы голова, а вши будут. Божье творенье, куда денешься, — расчесывая под малицей грудь, не сдавался Степан, — отпарим в бане.
Прошла еще неделя. Еще отмучились четверо. Остальные лежали в полузабытьи. Мало кто мог двигаться, сделать несколько шагов. Уже не пели погребения над мертвыми, не хватало сил. Были бы морозы — многих бы еще недосчитались зверобои за эти дни. Но, к счастью, пал теплый ветер, отошла погодка. Однако дни стояли пасмурные, серые. Часто налегал туман, моросило.
— Расскажи, Степушка, бывальщину, утешь, милый, — попросил Семен Городков.
— Утешь, Степан, — раздались еще голоса, — не откажи.
— Рассказать разве? — Степан задумался. — Погоди, ребяты, вспомню.
Кто мог, собрались все. Мужики хотели послушать Степана, хоть немного отвлечься, позабыть льды, голод, страдания.
— Ну-к что ж, расскажу вам про слово русского кормщика. Давно это было. Еще дед мой, помню, рассказывал. — Степан откашлялся. — Шел кормщик Устьян Бородатый на промысел, — полилась его негромкая речь. — Встречная вода наносила лед. Тогда Устьяновы кочи тулились у берега. Довелось ему ждать попутную воду у Оленины. Здесь олений пастух бил Устьяну челом, жаловался, что матерый медведь пугает оленей. Устьян говорит: «Самоединушко, некогда нам твоего медведя добывать: вода не ждет. Но иди к медведю сам и скажи ему русской речью: „Русский кормщик повелевает тебе отойти в твой удел. До оленьих участков тебе дела нет“».
В тот же час большая вода сменилась на убыль, и Устьяновы кочи тронулись в путь. — Степан подобрал ноги, сел поудобнее. Посмотрел на мужиков.
— А олений пастух, — снова начал он, — пошел в прибрежные ропаки, где полеживал белый ошкуй. Ошкуй видит человека, встал на задние лапы. Пастух, мало не дойдя, выговорил Устьяново слово: «Русский кормщик велит тебе, зверю, отойти в твой удел. До оленьих участков тебе, зверю, дела нет».
Медведь это дело отслушал с молчанием, повернулся и пошел к морю.
Дождался попутной льдины, сел на нее и отплыл в повеленные места.[10]
Степан умолк. Молчали зверобои.
— Хорошо, да мало, — нарушил тишину Семен Городков. — Еще бы, Степушка, рассказал.
— Нет, не могу, други, не идут из души слова, — жалобно ответил Степан.
Мужики, поблагодарив рассказчика, с сожалением разбрелись по своим местам.
Степан Шарапов был такой же, как прежде: веселый, неунывающий, с доброй, отзывчивой душой.
Время пощадило его. Степан был молод с виду, только голова совсем белая… Еще на Груманте, в страшную голодную зиму, пошел он один добывать зверя для больных товарищей, провалился в разводье и чуть не замерз; тогда и поседели волосы у Степана. Небольшого роста, сухощавый, легкий на ногу, он всегда успевал быть там, где нужны теплое, приветливое слово или товарищеская помощь.
На четырнадцатый день скитаний разъяснило. Солнышко светило как-то особенно весело. А дни и ночи опять стали морозные. Тела умерших закоченели. Синие, с желтыми пятнами лица покойников неподвижно глядели в звезды. Мертвые лежали голые, вплотную друг к другу. Одежду надели оставшиеся в живых.
Давно умер Василий Зубов. Заблудившийся во льдах песец успел обкусать ему нос и щеки… Песца мужики словили обманом и съели целиком вместе с потрохами.
Едва сдерживая стоны, Алексей Химков полз к наторошенному по краям льду. Он надеялся в тихий ясный день увидеть землю. Пересиливая себя, искусав в кровь губы, юровщик забрался на вершину гряды.
— Ребяты, — не своим голосом вскричал он, — ребяты, берег!
Несколько мужиков из последних сил, на четвереньках поползли к торосу. Химков лежал без сознания. Подползший к нему Степан долго оттирал товарища снегом.
— Лодку бы, — прохрипел Семен Городков, — мигом бы к матерой пристали. А теперь что?
Худой, страшный, он силился подняться на ноги. Мысль о судьбе шестерых малышей, оставшихся дома придавала ему силы, и Семен встал, держась за глыбу льда.
— А ежели восточный ветер падет, — раздался вдруг робкий голос, — тогда…