Самое интересное, что своей замечательной головой я все давно поняла, но эмоционально никакого ЧП не ощущаю. Наоборот — мне относительно спокойно.
К спокойствию этаким коронавирусным штришком добавляется еще один, составляя «плюс» — его щелчок, с каким он вернул меня к жизни, в которой, как теперь сама понимаю, я перестала было существовать и что-либо чувствовать.
«А возвращениьце-то» — думаю — «перманентно». Не соврал скайп — отражение мое мне и в зеркале нравится. Что ж, я не против, лишь бы не возвращаться в то дерьмо, в каком была еще сегодня утром, до него.
Вообще, теперь, когда вспышками припоминается наше с ним стихийное соединение, а за ним — такое же стихийное разъединение, образ его является мне преображенным.
А и ничего, подбадривает меня наша туалетная мозаика цвета «антрацит», играя под электрическим освещением разными сплавами хрусталя с металлом. Я же его больше не увижу — отчего не помечтать?..
И вот вместо взъерошенного, прокуренного, поддатого, помятого мужлана, матерщинника и женоненавистника, должно быть, с более, чем настораживающей историей болезни, в мой забывчивый мозг стучится некий неординарный мужчина-индивидуалист, импозантный и прекрасно сложенный (так ли? не разглядела), по-мужски немногословный, но решительный, спонтанный и… эм-м-м… потентный. Портрет сей выполнен в мужественном темно-сером, но кажется ярким именно в своей немногословной однотонности. Еще портрет сдержанно отмалчивается про его сверхспособности — да и какого черта? Кого не понесет, если партнерша в буквальном смысле предлагает себя для спаринга? Так что насчет свехспособностей — тут, как минимум, фифти-фифти.
Таким образом над диагнозом «больная и ненормальная» мой психологический настрой одерживает уверенную победу.
— Отвял Франк? — спрашивает Рози, когда, нагрезившись и «наругавшись» себя вдоволь, опять заглядываю к ней.
— Ненадолго, — пожимаю плечами я.
— Вредина, — спокойно замечает она. У нее насчет Франка собственное мнение.
Рози смотрит из окна на супер-удава Ку‘Дамм, змеящегося под нами сквозь джунгли из столичных флагшип-сторов, фешенебельных отелей и ресторанов, испещренных понизу бомжами и наркоманами.
Отреставрированную мемориальную церковь Гедехтнискирхе кайзера Вильгельма из-за сохраненных после Второй мировой войны разрушений зовут на берлинский манер «Дырявым Зубом». Вид Дырявого Зуба поодаль на фоне серого октябрьского неба побуждает Рози на неожиданное умозаключение:
— «Оксфорды» новые хочу. На платформе.
Я молча киваю, не спрашиваю, «а как это» — не слышу вообще, что она там хочет. Меня привлекает не Дырявый Зуб, а гексагон колокольни. Модерновый каземат постройки напоминает мне «мою» утреннюю коробку, по ногам начинает тянуть мнимым бетонным холодком, который норовит залезть под платье и даже под колготки. Колготки, как по команде, воскрешают в памяти все остальное.
Звонят с Гедехтнискирхе, и мы с Рози вздрагиваем на пару. Я — потому что мне через пятнадцать минут нужно быть в стройведомстве, она — потому что:
— Есть охота.
— Уже?
— Да. Пошли возьмем на вынос в Намасте.
— Некогда. Иди сама.
— Spielverderber. Обломщица, — недовольна Рози. — Ну, так от мороженого не откосишь. Заскакивай, сходим.
Отмороженного, думаю… да, не откосишь от него — где хочешь найдет.
***
Несмотря на погоду и время года, мы в ДольчеФреддо не одни такие потерпевшие.
— О-о-о, три-и ша-арика… — тянет Рози. — Катика, ты беременна?
— Нет вроде, — отгоняю довольно живое воспоминание о его способе предохраняться. — А что, только беременным три шарика можно? Захотелось.
— Хм-м. Тогда я себе тоже три возьму. Блин, худеть хотела.
— Тебе нельзя худеть — размер усохнет.
— Ра-аз-мер мой не у-усох-х-нет, — произносит Рози, растягивая слова.
Она скидывает полушубок и поводит плечиками, потряхивая попеременно то пружинисто-фитоняшной попой, то внушительным бюстом, который еле-еле приструняет одна из ее вязаных кофточек в обтяг, цвета «мальва». Эти телодвижения до того заводят пацанчика, помогающего баристе-мороженщику с тарелками, что он роняет тарелки. Одна из ложечек падает прямо под ноги Рози, на что та медленно наклоняется, поднимает ее с пола и подает полумертвому пацанчику.
— Полегче, мать, — давлюсь от смеха я. — Ему ж еще работать.
— Так, ты какое берё-ошь? — вальяжно тянет она.
— Рози, имидж — ничто. Я… мне, пожалуйста, апельсин с базиликом… двойное чоколато и… и… и… — уже хочу завершить чем-нибудь обязательно ягодно-фруктовым. В память впрыгивают колюче-жаркие, «взъерошенные» глаза опасно-серого цвета под угрожающе-янтарной лакировкой, стиснутые зубы и прерывистое дыхание. Чувствую, как между ног все сжимается, подрагивает, упрямо усмехаюсь и завершаю: — …и малагу.