— Нет, gracias[117]. — Голос Консепсьон был глухим и скрипучим.
— Я могу вам чем-то помочь? Может, еще одно одеяло или стакан воды?
Консепсьон устало покачала головой, как будто на слова у нее больше не было сил.
Тем не менее Абигейл, раздираемая противоречивыми чувствами, все равно присела на край ее кровати. С одной стороны, она понимала, что должна уважать очевидное желание женщины побыть одной, а с другой, испытывала необходимость высказать то, что накопилось у нее в душе.
— Сеньора Дельгадо… — наконец осмелившись, начала Абигейл. — Я не знаю, что вам сказать. Нет таких слов, которые могли бы выразить мою благодарность…
Женщина, которая всего несколько часов тому назад смотрела на нее с презрением и ненавистью, теперь, казалось, была слишком измождена, чтобы выражать какие-то эмоции.
— С ней все в порядке… с вашей дочерью? — спросила она, запинаясь, но на вполне понятном английском.
К горлу Абигейл подкатил комок, и она прокашлялась.
— Думаю, да. Я надеюсь.
— Graciasá Dios[118]. — Консепсьон на мгновение закрыла глаза.
Абигейл ощутила новый приступ чувства вины. Оказавшись очень близко к тому, чтобы потерять свою дочь, она на подсознательном уровне понимала, что чувствовала Консепсьон, когда погиб ее ребенок. Как она могла тогда отвернуться от нее? Почему не проявила настойчивость, не попыталась понять ее, проникнуться состраданием?
— На самом деле я обязана вам в значительно большей степени, чем простая благодарность, — сказала она. — Ваш поступок… То, что сделали вы… после всего, что произошло с вашей дочерью… — У нее перехватило дыхание. — Для этого требовалось не просто мужество. Чтобы решиться на такой шаг, человек должен обладать великодушным сердцем. И я бы хотела вернуть вам мой долг. Должно быть что-то такое, чего бы вы хотели или в чем бы вы нуждались… Только скажите.
Консепсьон смотрела на нее с некоторой растерянностью. Сначала Абигейл подумала, что та, видимо, не поняла ее. Но потом Консепсьон своим скрипучим голосом ответила:
— Это не для тебя… — Она подняла забинтованные руки. — Это для твоей hija.
— Что ж, вы лучше, чем я. Я только и делала, что пряталась за свои оправдания.
Консепсьон, продолжая смотреть на нее снизу вверх, вздохнула и произнесла:
— Ahora tú sabes.
Абигейл учила испанский еще в средней школе и в связи с ненадобностью подзабыла язык, но эти слова она поняла. Консепсьон сказала: «Теперь ты знаешь».
«Да, — подумала она, — теперь я действительно знаю». Она знала, что такое потерять ребенка, ибо сегодняшней ночью была всего в шаге от этого. Ее дочь до сих пор находилась между жизнью и смертью. Но чем она может отплатить Консепсьон? Сможет ли что-нибудь однажды заглушить боль потери этой женщины?
— Если вы хотите от меня публичных извинений — только скажите. Вы заслуживаете намного большего. — По щекам Абигейл катились слезы. Она уже не могла вспомнить, когда в последний раз плакала на людях, а сейчас совершенно открыто рыдала перед абсолютно незнакомой, в сущности, женщиной. И не только это: Абигейл понимала, что, предложив принести публичные извинения, она, несомненно, разрушит все, что было построено ею с таким трудом. Неужели мир перевернулся с ног на голову? Или это касается только ее мира?
Долгое время Консепсьон просто смотрела на нее и молчала — физическое воплощение чувства вины Абигейл. Вины, которую она ощущала не только за ту роль, что невольно сыграла в смерти дочери Консепсьон, но и за мелкие грехи, вымостившие для нее путь в ее собственный ад.
После довольно продолжительной паузы Консепсьон Дельгадо наконец заговорила.
Консепсьон помнила немногое из того, что происходило после пожара. В памяти сохранилось очень мало: ее быстро увозят в «скорой помощи»; склонившиеся над ней лица озабочены; потом ее везут на каталке по больничному коридору и над головой, словно холодное солнце, сияют люминесцентные лампы на потолке; все ее тело горит, несмотря на сразу же сделанный обезболивающий укол.
Вскоре Консепсьон заснула. Она не знала, как долго это продолжалось, и, проснувшись от шума и писка медицинских приборов, обнаружила пластиковую маску, которой были накрыты ее нос и рот. Потеряв ориентацию, она забыла, где находится, и, стянув маску с лица, попыталась слезть с койки. Ей мешала трубочка, прикрепленная одним концом к ее запястью, а другим — к пакету с прозрачной жидкостью, который висел на стойке рядом с кроватью. Мозг лихорадочно работал. «Где я нахожусь?» — думала она. Даже ее тело, сплошь обмотанное бинтами, казалось чужим и не воспринималось ею как собственное. Оно было опухшим, больно пульсировало, и она с трудом дышала.