Когда началась церемония открытия, было уже позднее утро. Консепсьон, приехавшая с мужем заранее, чтобы занять лучшее место перед помостом, простояла уже около часа и теперь переминалась с ноги на ногу, чувствуя усталость, несмотря на два дня отдыха после их долгого путешествия сюда. Но когда начались речи, возбуждение в конце концов взяло верх над утомлением. Первым взял слово тучный мэр, сеньор Идальго, за ним — начальник больницы, доктор Гутиерес, мальчишеской внешности мужчина с колечком в ухе, который довольно долго и с большим энтузиазмом говорил, какая для него большая честь служить своей общине.
Последней должна была говорить сеньора. Когда она направилась к трибуне, толпа благоговейно затихла, и Консепсьон подумала, что люди смотрят на нее как на живое божество. И в ней действительно было что-то божественное: возвышаясь над ними и почти светясь в исходившем от нее сиянии, она подняла руки, словно готовилась благословить их, а не произносить речь. Она выглядела как никто другой в своем белом платье с поясом и модной соломенной шляпе, украшенной лентой в горошек.
Консепсьон почувствовала, что в ожидании ее слов она сама инстинктивно подалась вперед вместе со всеми присутствующими, одной рукой крепко схватив своего мужа, а другой — придерживая накинутую на плечи шаль. Консепсьон отклонила приглашение сеньоры принять участие в церемонии, хотя та неоднократно настаивала на этом. Консепсьон не хотела, чтобы в этот день говорили о ней, потому что была уверена: столь торжественный момент принадлежал только ее дочери. И потом, она понимала, что, какой бы трагичной ни была причина, без Милагрос этой больницы не было бы.
Сеньора чуть нагнулась вперед и начала говорить, но вдруг что-то случилось с микрофоном: он стал скрипеть и повизгивать. И пока сеньора стояла, терпеливо дожидаясь, когда какой-то мужчина настроит его, Консепсьон задумалась о своем приключении, которое по кругу привело ее туда же, откуда она уходила. Адский бросок через пустыню… знакомство с Хесусом… спасение дочери сеньоры во время пожара. Она слабо помнила, что произошло сразу после пожара, потому что совершенно обессилела и то теряла сознание, то вновь приходила в себя. Как ей потом сказали, это длилось большую часть недели. Консепсьон четко помнила только те эпизоды, когда рядом с ее больничной койкой появлялась сеньора: подносила стакан воды к ее растрескавшимся губам, чтобы она могла из него отхлебнуть; укрывала одеялом, видя, что ее трясет от озноба; ставила букеты цветов, стараясь оживить обстановку в палате.
Однажды Консепсьон открыла глаза и увидела, что рядом с ней стоит Хесус. Находясь под действием обезболивающих лекарств, которые ей давали, она довольно плохо соображала и вначале решила, что это сон.
— Jesús? Estás tu?[130] — Она прикоснулась к Хесусу, чтобы убедиться, что он настоящий.
— Si, mi corazón. — Он нежно взял ее за руку, но даже это легкое прикосновение заставило ее вздрогнуть — к тому времени бинты уже сняли, но руки по-прежнему были красными и распухшими. Склонившееся над ней лицо Хесуса, такое дорогое ее сердцу, его карие глаза, смотревшие с любовью и участием, действовали на нее лучше любых медикаментов. — Я приехал сюда, как только смог, — сказал он. — Только вчера я узнал о том, что произошло.
Она кивнула, и ее растрескавшиеся губы изогнулись в подобии улыбки.
— Я рада, что ты пришел.
— Доктор сказал, что завтра тебя выпишут. Я приехал, чтобы забрать тебя домой, — сообщил Хесус.
Сначала это сбило Консепсьон с толку. Домой, к ней в городок? Он собирается везти ее туда?
— Это для тебя слишком далеко, — прошептала она охрипшим голосом.
На это Хесус с улыбкой ответил:
— А куда же еще я могу ехать? Я ведь тоже там живу.
Консепсьон все поняла. Домой — значит в Лос-Анджелес.
Она покачала головой.
— Я не могу поехать с тобой.
Улыбка на его некрасивом, но прекрасном лице угасла, и он явно пал духом.
— Por qué по?[131] — спросил Хесус. — Ты ведь обещала, что вернешься ко мне, когда все закончится…
Она такого точно не обещала, но не стала с ним спорить. К тому же теперь появилась еще одна причина, почему она не могла остаться с Хесусом.