Через четыре часа Консепсьон уже въезжала в ЛА, который, как выяснилось, представлял собой не столько город, сколько разросшуюся систему беспорядочно застроенных районов, соединенных между собою автострадами. Очень скоро она безнадежно заблудилась. Она сходила с одного автобуса, чтобы тут же сесть на другой, который привозил ее в новое, но такое же сбивающее с толку место. Консепсьон обнаружила, что каждый район сам по себе был как отдельное государство, со своими жителями и своей культурой: белые, черные, азиаты, латиноамериканцы. Когда она добралась до латиноамериканского квартала под названием Эхо-парк, откуда пришло последнее письмо от Эдуардо, солнце уже почти село.
Ночь она провела на лавочке в парке, а с рассветом возобновила свои поиски. Через несколько часов Консепсьон наконец приехала по адресу, который был указан на конверте, лежавшем свернутым у нее в кармане; это был обветшалый многоквартирный комплекс на тихой улочке. Она даже не знала, живет ли здесь Эдуардо сейчас. От него уже давно не было никаких вестей. Получил ли он ее письмо, в котором она писала о гибели Милагрос? Как знать, может, его уже поймали и выслали из страны. В одном из своих предыдущих писем Милагрос он рассказывал, как агенты иммиграционной службы ворвались в дом, где он тогда жил вместе с дюжиной своих compadres[66], и арестовали всех, кого смогли найти. К счастью, Эдуардо не было дома, когда проходил этот рейд, иначе его бы тоже посадили на автобус и отправили через границу обратно домой.
Консепсьон с трудом поднялась по лестнице до нужной квартиры и постучала в дверь. Женщина обливалась потом, а ее урчащий желудок напоминал о том, что она со вчерашнего дня ничего не ела. За дверью не было слышно никакого движения, и она, немного подождав, снова принялась стучать, уже сильнее и настойчивее. Так продолжалось до тех пор, пока она не разбила в кровь костяшки пальцев. Но дверь упорно не открывали, и в конце концов, испытывая чувство глубокого разочарования, она отступила.
Тем не менее Консепсьон говорила себе, что пока еще рано беспокоиться. Судя по часам на автомойке напротив, сейчас было около восьми; Эдуардо вполне мог находиться на работе. В своем последнем письме он с радостью сообщал Милагрос, что нашел постоянную работу автомеханика. В этой стране, писал он, и у мужа, и у жены может быть своя машина, так что в гараже, куда он устроился, всегда много работы. Он надеялся, что рано или поздно ему удастся скопить достаточно денег, чтобы отослать их Милагрос. А когда-нибудь он даже купит ей дом. В этой стране гринго все возможно.
Дома и машины Консепсьон не волновали. Все, что ей нужно сейчас, — это место, где она могла бы остановиться. А потом она постарается заработать столько, сколько понадобится для того, чтобы попасть в Нью-Йорк, где живет сеньора. Пока же у нее едва хватало денег, чтобы пристойно питаться, так что перспектива добраться до Нью-Йорка казалась весьма отдаленной.
Она опустилась на неряшливую бурую лужайку в центре дворика, примыкавшего к многоквартирному комплексу. Сидя в тени пальмы, которая, похоже, тоже знала лучшие времена, Консепсьон решила, что будет ждать Эдуардо здесь, и если потребуется — целый день.
Она мгновенно погрузилась в крепкий сон и проснулась, когда солнце стояло уже высоко. Оно пробивалось сквозь листья пальмы, отбрасывающие длинные тени на траву, где она лежала. Внезапно Консепсьон вздрогнула, сообразив, что одна из этих теней принадлежит стоявшему рядом с ней мужчине. Она быстро села и стала приглаживать руками волосы, в которые набились колючки и травинки. Волосы уже успели немного отрасти и торчали на голове, как перекати-поле. Какой у нее, должно быть, жалкий вид! Разлеглась здесь, как какая-нибудь vago[67]. Она искоса взглянула на мужчину, стараясь понять, чего он хочет. Может, он собирается сдать ее властям… или отнять то немногое, что у нее еще осталось? Из-за светившего в глаза солнца женщина не могла рассмотреть его лицо.
Но он только вежливо спросил по-испански:
— С вами все в порядке, сеньора?
У Консепсьон отлегло от сердца. Она кивнула, обнаружив, что ей трудно говорить. Было такое ощущение, что ее рот выстлан ворсистой тканью. В конце концов ей все-таки удалось произнести охрипшим голосом:
— Я ищу своего зятя. Его зовут Эдуардо Санчес. Вы его случайно не знаете?
Мужчина присел на корточки, и, когда их глаза оказались на одном уровне, Консепсьон наконец рассмотрела его. У него было доброе лицо. Не молодое и не старое, не красивое и не уродливое. Просто… доброе. Приплюснутый нос над широким, аккуратно очерченным ртом, густые темные брови, словно в изумлении изогнувшиеся над глазами цвета крепкого кофе. Она также заметила, что у него хорошие зубы, а в кудрявых волосах пробивается седина. А главное — и это было самым важным, — он тоже был деревенским парнем. В отличие от одежды, которую носят гринго — с замысловатым узором и яркими логотипами, похожими на наклейки для автомобилей, — на нем были простые джинсы и обычная коричневая рубашка. Он снял кепку и, почесав затылок, нахмурился, пытаясь вспомнить кого-нибудь с такой фамилией.