Я попытался отыскать следы пребывания Анны, но безуспешно. Получается, что на даче она так и не появилась, иначе бы обязательно оставила для меня еще одну записку. Инстинкт, она у меня человек скрупулезный, заставил бы объяснять причину исчезновения снова и снова, пока причины, побудившие ее совершить свой неожиданный поступок, не стали бы понятны даже такому балбесу, как я. Но не случилось. А вот рассказ отыскался. Не в куче разбросанных мародерами рукописей, он лежал отдельно на полочке над лежанкой, куда я обычно складывал тексты, которые просматривал перед сном.
Любопытство переполняло меня, и я тут же перечитал рассказ несколько раз, пытаясь понять, за какой-такой надобностью меня сгоняли в такую даль, но не преуспел и в этом. Текст получился забавный, но явно не претендующий на уникальность, зачем он понадобился Пермякову, я так и не понял.
Все. Больше меня на даче ничто не удерживало. И я уже принялся разогревать мотор, рассчитывая, что успею вернуться в Петербург не слишком поздно, как вдруг услышал тихое и, вроде как, укоризненное:
— Здравствуйте, Иван.
Голос был вкратчивым, но настойчивым, и потому показался знакомым, пришлось вылезать из машины. Я не сразу узнал в пухлом бородатым мужике в камуфляже Николая Гольфстримова, широко известного писателя, прославившегося сочинением весьма своеобразных рассказов (мне они не понравились) и бесконечных фэнтези (не читал). Если бы не приметный голос, ни за что бы его не признал... Что ж, будет богатым.
— Здравствуйте, Гольфстримов. Что вы здесь делаете?
— Я живу здесь. Мое жилище располагается на соседней улице. Выходит мы с вами земляки.
— А я и не знал.
— Меня это не удивляет. Редко бываете в наших краях. Видите ли, на природу вас не тянет! И с соседями не общаетесь. Не интересуетесь простым народом! А ведь здесь не природа, здесь настоящая жизнь.
— Да, — вынужден был признать я. — Это вы меня тонко поддели.
Гольфстримова передернуло. Он уставился на меня с плохо скрываемым презрением. Но, как писателю, я был ему любопытен. Природа его интереса была мне понятна. Он искренне не понимал, почему откровение о месторасположении настоящей жизни не повергло меня в кромешный ужас. Если бы кто-то сказал нечто подобное ему, Гольфстримову, он бы немедленно сгорел со стыда. Принимая во внимание его нынешнее умонастроение, это было единственно возможной эстетически осмысленной реакцией на подобное оскорбление. Дело в том, что в последнее время он объявил себя квасным патриотом. Что это означает, честно говоря, я не понимаю. Наверное, что-то связанное с сохранением древних традиций и верований. Мне кажется, что и сам Гольфстримов не до конца отдает себе отчет в том, что излишне изощренная, на мой взгляд, игра, которую он затеял, а то, что это игра, сомнения не вызывало, до добра не доведет.
— Я, знаете ли, человек городской. Город люблю. Я на природе даже книжку писать не могу, раздражает меня все подряд, воздух одуряет, понимаете, он колышется, дует, чем постоянно отвлекает меня от работы, очень трудно сосредоточиться.
— А я в деревне прижился. Мне здесь хорошо. Община признала меня ходатаем по делам. Я справляю мужикам бумажки, жалобы пишу. Это дело настоящее, правильное. Так наши деды жили и нам завещали.
У меня появилась возможность съязвить, и упускать ее я не стал.
— Оказывается, квасной патриотизм передается через поколение. Отец-то ваш, я слышал, из профессоров? Забавно, не находите?
— Про отца ничего плохого сказать не могу. Это ведь он привил мне любовь к земле. А вообще-то вы правы в своем ехидстве. все беды от грамотности. Кто старших по званию не любит, тот и бедствует сильнее других. И это правильно. Не следует заумью своей сбивать мужиков с пути истинного. Справный мужик, он картоху посадил и на зиму прокорм родителям, жене и деткам обеспечил. Так испокон века было и, даст Бог, будет и дальше. А романами и рассказами прокормить народ нельзя.
— Представляете, дачу мою разграбили. Пришлые или местные сподобились, не слыхали? Неужели картохи для прокорма не хватило?
— Мне про то неизвестно.
— А что же ваша община терпит мародеров?
— Эту проблему мы решаем. Вот недавно организовали дружину самообороны. Патрулируем. Готовы добро свое защищать. Спуску врагам не дадим.
— А как же со мной так получилось?
— Избы дачников мы стороной обходим. Вы к нам без спроса понаехали. Знаться с нами не хотите. Община не желает нести ответственность за ваше имущество.
— Понятно. Ну, рад был повидаться. Я поехал.
— Бывайте. Слышал я, что издательство «Пятое измерение» отправляют на выселки. Это правильно, это хорошо. Человек должен в поте лица своего пищу растить, а не облыжно зубоскальничать. Взяли моду начальников ругать. Общество сильно своей структурой. Наши предки не зря придумали табель о рангах. Во всем следует искать повод для оптимизма. Предположим, произойдет жизнеутверждающее чудо — и забросят пацаны свои писания и начнут картоху растить или свеклу. Вот и будет польза. Придет время, и вы со мной согласитесь.
— Странно, — удивился я. — По вашим словам получается, что начальников ругать нельзя. Согласно табели о рангах, так? Но их нельзя и хвалить. Явно не Божиим промыслом их к нам занесло, если бы Божиим промыслом, то об этом обязательно бы объявили. Зачем скрывать такой красивый факт? А политики молчат. Официально принято считать, что начальники взялись неведомо откуда. Свалились на нашу голову яко коршуны. Некоторые горячие головы, вообще, считают их инопланетянами. А что? В таком подходе есть свой резон. Начальников никто не видел. Их вид таинственен, их способности загадочны. Почему мы считаем, что они обязательно должны быть людьми? А вы, когда говорите, что начальников нельзя ругать, еще более запутываете ситуацию. Вообще ничего непонятно.
— Опять игра смыслов! — после моих невинных, как я считал, слов Гольфстримов пришел в ярость. — Опять литературщина! Я говорил о почитании начальников в исконном смысле этого слова. О соборном почитании данных нам провидением руководителей: государственных и нравственных. Самозванцы, которых почему-то все называют славным титулом начальники, здесь явно не при чем. Мне действительно о них ничего неизвестно. И я ничего о них знать не желаю!
— что-то личное?
— А вот и да!
— Вы меня заинтриговали.
— Разве вы, Иван, не слышали о списке нерентабельной литературы?
— Признаться, нет.
— Как я посмотрю, вы и собственные интересы ленитесь защищать, — произнес Гольфстримов с грустью. Он уже не упрекал, он констатировал. — Полгода назад по указанию начальников этих самозваных был утвержден список запрещенной литературы, попавшие в него книги не могут быть опубликованы ни при каких обстоятельствах.
— Вы говорите о списке экстремистской литературы?
— Если нежелательные книги могут быть квалифицированы как экстремистские, они попадают в список экстремистских. Если же это затруднительно, они включаются в список нерентабельных. Публикация книг из списка нерентабельных карается строже, чем публикации из списка экстремистских. Это проверено.
— И ваша книга попала...
— Именно. Отныне я автор нерентабельного рассказа. Какая гнусность! Кстати, слышал, что в списке значится и ваше новое сочинение, которое вы самокритично называете текстом. Пермяков уже объявил, что ваше творение вылетело из плана?