— Выход нашел! У тебя в пароходстве на радиостанции вроде дружок есть?
— Есть! Старший оператор Птицын… Фронтовой товарищ… А что?
— А вот что. — Крейшманис потянул к себе листок бумажки, на котором были нарисованы тонконогие человечки, взял из рук Арутюнова карандаш, написал что-то и протянул листок помощнику. Тот быстро пробежал взглядом строчки. Потом поднял на капитана выпуклые черные глаза и загудел восторженно:
— Послушай, дорогой! Ведь это же очень здорово, а?
Глава шестая
В пятиэтажном здании Управления пароходства стояла утренняя тишина. В нижнем этаже, в комнатах матросского резерва, раскинув мощные тела на узких и жестких койках, богатырски храпели «бичи»[13] — матросы, по тем или иным причинам застрявшие на берегу, отчего и получили свое «хлесткое» прозвище. Боцман резерва сидел в проходной и рассказывал старому усатому вахтеру морские небылицы, в просторечии именуемые «травлей», временами проверяя по часам, много ли осталось до подъема.
Тихо было и на самом верхнем этаже этого здания, где помещался радиоцентр пароходства. Здесь в этот час находились двое: начальник смены Серафим Васильевич Капралов, пожилой морской радист, в очках и с редким венчиком волос вокруг младенчески-розовой лысины; второй была дежурная радистка-оператор Аня Петровская, худенькая, очень подвижная блондиночка. Впрочем, всегда ли была она блондинкой, можно было узнать в парикмахерской «Торгмортранса» за углом.
Начальник смены читал пухлую растрепанную книжицу, судя по иллюстрациям — описание какой-то большой морской баталии. Аня Петровская читать не любила. Она сидела спиной к начальнику у радиоаппарата и в маленьком зеркальце сосредоточенно изучала классические, как ей казалось, линии своего действительно миловидного личика.
Но вот начальник смены отложил книгу, глянул на циферблат ручных часов, поднес их к уху, сверил с показаниями стенных часов, висевших над головой, и, придав лицу торжественное выражение, надтреснутым голосом отдал приказ по смене:
— Анечка, дорогуша! Уже без трех шесть! Приготовься к приему.
— Ладно, давно готова, — бойко ответила радистка, быстрым привычным движением захлопнув пудреницу и положив ее рядом с аппаратом. Тем временем начальник со вздохом сожаления запер в стол батальную книжицу, потом, поднявшись, повернулся к стене, сплошь заклеенной различными инструкциями, списками и правилами, отыскал взглядом среди многих бумажек одну, прочитал ее про себя и повторил вслух:
— Сегодня по графику первым работает «Орел».
— Знаю, знаю, — отозвалась радистка, вращая рукояти аппарата. — Я его уж и так вызываю…
…С катушки аппарата быстрой молочной струйкой бежала бумажная лента. Пропуская ее через пальцы, Аня мысленно превращала в слова мелькавшие на ленте бесконечные точки и тире. Лицо девушки в эти минуты было сосредоточенным и серьезным. Парикмахер из «Торгмортранса» с уважением и трепетом снял бы теперь шляпу перед своей клиенткой. Время от времени, опустив ленту, Аня записывала прочитанное в журнал радиограмм и опять продолжала прием.
Но вот девушка удивленно подняла брови. В служебном сообщении с «Орла» было что-то такое, что поразило ее. Дождавшись конца фразы, Аня переключила аппарат и сама начала вызывать «Орел». Затем, как птичка, склонила голову набок, словно прислушиваясь к звукам из эфира, снова переключила аппарат и недоуменно пожала плечами.
— Серафим Васильевич!
— Что случилось? — спросил начальник смены и, не дождавшись ответа, направился к Ане. Он знал, что ничего страшного случиться не могло: Аня была одной из лучших радисток, в соревновании операторов трех пароходств она в прошлом году заняла первое место. Но лучшая радистка была чем-то взволнована — это ясно отражалось на ее лице.
— «Орел» передает какую-то психическую радиограмму… Вот, полюбуйтесь! — Аня подвинула пачку шуршащей ленты. Начальник не торопясь начал читать вслух, переводя азбуку Морзе на обычный язык:
— «… в квадрате двести тридцать шесть оказали помощь шведскому судну „Агнесса“… Обратите внимание… Обратите внимание. К радисту Евгению Птицыну едет в гости земляк из Рязани…» Что-о? — Серафим Васильевич от удивления выпучил глаза и тряхнул головой так, что очки взлетели па лоб. Укрепив их на обычном месте, начальник смены еще раз прочитал ту часть текста, из-за которой Аня назвала всю телеграмму «психической»… — К радисту Птицыну… земляк из Рязани?! Позвольте! Но ведь «Орел» идет из Англии? При чем тут Рязань?.. И «Орел» вторично подтвердил этот текст?
— Конечно! Радиограмму подписал капитан… Он же не сумасшедший? Разыгрывать нас тоже незачем! За это по головке не погладят!
— М-да… Анечка, — серьезно и веско сказал Серафим Васильевич. — Мы имеем дело с «че-пе», то есть с чрезвычайным происшествием. Продолжайте работать с другими судами, а я позвоню начальнику.
И старый радист засеменил к своему столику, на котором стоял телефон.
Разговор с начальником длился недолго. Серафим Васильевич рассказал суть дела, с внимательным видом выслушал распоряжения, изредка поддакивая. Положил трубку. Позвонил в Управление водной охраны Комитета государственной безопасности. Дежурный по Управлению водной охраны дал домашний телефон одного из сотрудников управления. С легким смущением и робостью Серафим Васильевич позвонил этому сотруднику.
Так возникло дело, в котором оказались замешаны судьбы нескольких людей, в том числе самого следователя, кому было поручено это дело, — майора государственной безопасности Андрея Михайловича Александрова.
Майор Александров был образован, энергичен и талантлив. Ему поручали трудные дела.
Если у следователей есть профессиональная зависть, то Андрею можно было позавидовать. Процент раскрываемости дел, проходивших через его руки, был высоким. За ведомственным выражением «высокий процент» таились бессонные ночи, состязания с невидимым противником в терпении, сообразительности, смелости, усиленное штудирование немецких и английских учебников, беседы, напоминающие допрос, и допросы, похожие на беседу; сопоставления, анализы, подсчеты и — стрельба по убегающему лазутчику; засады в убежищах бандитов и — кружка парного молока ночью, в маленькой сторожке лесничего, как вкуснейший из напитков!..
— Мы завидуем тебе, Андрей, — говорили товарищи. — Ты чаще всех добиваешься успеха.
— Не надо завидовать, — отвечал Андрей. — Значит, мои руки чаще бывают в грязи… Лучше, чтоб этого не было вовсе!
Деятельность иностранных разведчиков широко рекламируется прессой. О пресловутом полковнике Лоуренсе написано несколько книг. Жизнеописание капитана Крэбба, «человека с ластами», столь бесславно закончившего свою жизнь в дни пребывания советского крейсера «Орджоникидзе» в Портсмуте, передают из уст в уста как приключенческую повесть.
Биография Андрея Александрова не интересовала никого, кроме унылого, близорукого лейтенанта из отдела кадров. И в самом деле, что в ней было интересного? Детство в глухом сибирском селении в семье охотника-промысловика… Солнечные, но такие короткие юношеские годы… Родная на всю жизнь библиотека старинного Томского университета… Лыжные прогулки с девчатами… И сразу — война!
Начал Андрей с сержантов. Служил в полковой разведке (сибиряков в разведку брали с большой охотой). Ходил к немцам в тыл, дослужился до старшины. В одном бою убили командира взвода. Принял командование взводом. Видно, неплохо командовал, потому что и после боя оставили в той же должности, присвоили офицерское звание…
Однажды — это было уже в Германии — разведчики поймали очередного «языка». Но этот был в «цивильной» одежде, солидный мужчина, усатый и нахальный. И не взяли бы его, если бы не спрятался в немецких окопах. Из любопытства лейтенант Александров пришел на заседание трибунала, когда этого усатого судили. О ужас! Подсудимый сам, с усмешечками, с цинизмом припертого к стене негодяя, рассказывал такие вещи о своей «деятельности», что молодой офицер ушам своим не верил. В признаниях шпиона-перебежчика фигурировали и ампулы с ядом, и чистые листы бумаги, на которых при обработке химикатами выступает текст; клички тут переплетались с именами, данными при рождении; убийства соседствовали с кражами… Перед глазами армейского разведчика приподнялась завеса и обнажила такой участок жизни человеческой, о котором даже подумать нельзя было без омерзения. Вернувшись в роту, лейтенант рассказал товарищам о том, что видел и слышал, и добавил, подавив невольный вздох если не зависти, то, во всяком случае, сожаления: