— Вышли на финишную прямую. Уже вижу цветы и оркестр.
Но вместо цветов, за очередным, не то десятым, не то пятнадцатым поворотом, на фоне темной тайги вспыхнула в солнечных лучах белая пушистая березовая рощица, а оркестр заменил вдруг затарахтевший во всю мочь трактор.
Мы выбрались на берег и за рощицей обнаружили небольшую аккуратненькую деревеньку. Шел уже восьмой час, и прохожих на единственной улице было немало. Вернее, не прохожих, а людей, спешащих по делам. У длинного бревенчатого сарая — очевидно, какой-то конторы или базы стояли две оленьи упряжки.
Оллонов подошел к ним, поздоровался с хозяевами, протянул им сигареты. Два пожилых якута отрицательно помотали лохматыми шапками и вытащили из карманов коротенькие трубки. Оллонов что-то спросил, старики дружно махнули руками в дальний конец села, где серели растрепанные стога сена и курился парок над приземистыми хотонами фермы.
Дом Дунаевой оказался совсем рядом с фермой. Отцепив лыжи, мы вошли во двор. На крыльце возилась с запором невысокая женщина средних лет, в аккуратном ватнике и в белой заячьей шапке. Она обернулась на наши шаги, и в ярком утреннем свете обрамленное пушистым чистым мехом лицо ее показалось удивительно молодым и приветливым. Очевидно, она только что вернулась с утренней дойки.
— А мы к вам, Екатерина Ивановна, — сказал Оллонов, сказал так, как будто они сто лет знакомы. — Здравствуйте!
— Здравствуйте, — спокойным певучим голосом ответила женщина и немного удивленно спросила: — А вы откуда меня знаете?
— За это и деньги получаем, — засмеялся Оллонов, и Дунаева тоже улыбнулась. — Из райсобеса мы, обследуем семьи фронтовиков. Бытовые условия, пенсионные дела и все такое прочее. Может, у кого документов каких не хватает или там запрос сделать — постараемся помочь.
Мы стояли уже на крыльце, и Екатерина Ивановна, все еще улыбаясь, всплеснула руками:
— Что же мы в дверях-то топчемся! Пожалуйте в избу. Извините только, что не прибрано, не успела я нынче-то.
В довольно-таки маленьком снаружи домике внутри было совсем не тесно. Прямо из сеней мы попали в большую, скромно обставленную комнату: по-деревенски — залу. Судя по размерам выходившей сюда торцом печи, кухня тоже была просторной. Рядом с печью, за еще одним дверным проемом, завешенным ситцевой занавеской, очевидно, была спальня. На выбеленных стенах залы висел большой календарь, вырезанный из новогоднего «Огонька», и две большие рамки, заполненные разнокалиберными фотографиями.
Оллонов с интересом разглядывал эти семейные реликвии. Хозяйка подошла к нему и стала неторопливо рассказывать, кто и кем ей приходится. Одновременно она успела-таки на миг отлучиться на кухню и вынесла нам оттуда по большой кружке пенящегося парного молока. Это было как нельзя более кстати, поскольку вряд ли в этой деревеньке нашлась бы столовая, а ведь нам еще топать обратно. Пока я аккуратно макал в молоко пахучий домашний хлеб, отламывая куски от еще теплой краюхи, Оллонов, как бы продолжая изучать генеалогию рода Дунаевых, мимоходом спросил:
— Дочки-то ваши с вами живут, Екатерина Ивановна?
— Не совсем так. Маруся, школьница, со мной. Правда, сейчас-то она в Усть-Mae, в интернате, а Елизавете с полмесяца как свадьбу сыграли, к мужу перебралась. Тут же, в нашем наслеге.
— А сыновья? — спросил Оллонов, не оборачиваясь. Услышав вопрос Оллонова, я уставился в пустую кружку. Не хотелось мне видеть, как изменится сейчас это доброе, такое еще молодое лицо, как побегут по нему скорбные морщинки и чистые материнские слезы. Но Екатерина Ивановна не заплакала, она только глубоко вдохнула несколько раз и очень тихим сразу же изменившимся голосом сказала:
— Двое их у меня... было. Николай в армии сейчас, осенью пошел, а старшенький, Ванюшка...
— Он что, уехал куда?
— Кабы уехал... Утоп мой Ванюшка, голубчик. Пятый год пошел, как Алдан похоронил его, так и не нашли в реке-то.
Оллонов наконец отошел от стены, взял Дунаеву за руку и тихо проговорил:
— Простите нас, Екатерина Ивановна, расстроили мы вас... Я вот действительно припоминаю: был вроде такой случай. По-моему, у них лодка перевернулась?
— Ну да. Трое их было, ребят-то. Порыбачить собрались, да, видно, на топляк наскочили. Вода большая была, осенняя, да и холодная уже... Двое-то выбрались, а мой не сумел, не доплыл...
— Да... — Оллонов задумчиво посмотрел на большой портрет улыбающегося юноши, расположенный в самом центре одной из рамок. — А те что. Не сумели ему помочь?
— Кто ж их знает. Сами растерялись, конечно. Товарищ его, Кеша, можно сказать, друг, который с ним на лодке был, так переживал, так убивался, что через несколько дней совсем от меня уехал. Говорил, не может здесь жить, где все ему Ванюшку напоминает.
— Он что же, Кеша этот, у вас жил?
— У нас, у нас. Сам-то он с Украины, считай, без дома остался. Сразу после войны приехал к нам, работал в леспромхозе, познакомился с Ванюшкой, тот и пригласил его. Парень-то он хороший, обходительный. Под конец все звал сына поехать на Украину, там, мол, теплее да и поинтересней, чем в нашей-то глухомани. И Ванюшка хотел могилу отца навестить, он у нас там похоронен. Совсем, было, собрались. Ваня выписался уже, с комсомольского учета снялся, а тут... — Дунаева не договорила, вышла на кухню.
— У тебя есть фотография этого твоего прохвоста? — быстро спросил Оллонов.
— Есть, конечно.
— Дай мне!
Минуты через три вернулась Екатерина Ивановна. Видно было, что она все-таки всплакнула там, на кухне.
— Извините нас еще раз, — сказал Оллонов. — Невеселые мы гости оказались...
— Ну, что вы, что вы! Разве ж вы виноваты, — хозяйка заметила, что я нерешительно потянулся к карману, и попыталась улыбнуться. — Курите, курите! Хоть мужиком в доме пахнуть будет.
— Да, кстати, — Оллонов сделал вид, будто только что вспомнил о чем-то. — У вас не сохранилось случайно паспорта или комсомольского билета сына?
— Конечно, конечно. Это же память о Ванюшке. Считай, все, что от него и осталось. Я сейчас... — Дунаева выдвинула верхний ящик комода, достала оттуда темно-желтую шкатулку из лиственницы и принялась перебирать какие-то бумажки.
— Здесь они были, здесь... Куда же я, старая, их задевала? Тут же были... я помню. Или... — бормотала она.
— Ничего, Екатерина Ивановна, не беспокойтесь. Потом найдете. Просто я хотел уточнить его стаж комсомольский, в райкоме-то документов нет. — Оллонов встал, шагнул к двери. Но вдруг вернулся к столу. — Чуть не забыл, экий я! Ведь у нас для вас, Екатерина Ивановна, есть небольшой сюрприз. Друг-то Ванюшкин, Иннокентий, низко кланяется вам, большой привет передает.
— Вы что же, знаете его? Видели? — встрепенулась Дунаева.
— Я-то нет, а вот один товарищ вернулся недавно с Украины, знает его, виделись они там. Через него Кеша и передал привет, даже фотографию свою прислал. Где же она у меня?
Оллонов пошарил в кармане, положил на стол снимок. Екатерина Ивановна взяла глянцевитый листок, отошла к окну.
— Да, это он, Кеша. Что же он не написал ничего?
— Кто его знает? Может, спешил, может, еще что. Я вот смотрю на него и тоже вроде — где-то его видел. Наверное, здесь, в районе. А вот фамилию и отчество запамятовал.
— Звягинцев его фамилия. А отчество не то Пантелеевич, не то Панкратьевич, не припомню сейчас.
Посидев еще несколько минут, мы попрощались и вышли на улицу. Надевать лыжи не было никакой необходимости. Во дворе снег еще держался, но вся проезжая часть улицы была исполосована говорливыми змейками ручейков. С веселым грохотом с крыш сыпались сосульки. У самого правления здешнего колхоза стояла только что вылепленная снежная баба. «Здравствуйте!» — сказал ей весело Оллонов и приподнял кастрюлю, которую ребятишки нахлобучили на нее вместо шляпы.