— Я привезла тебе кое-что.
Простая картонная папка и надпись русскими буквами «Дело №17». Маленькая, прикрепленная на скрепку фотография.
«Я был сержантом и служил в 107-м пехотном…»
Баки сжимал папку с личным делом мертвой хваткой, готовый за нее умереть. Или убить.
«У меня был друг…»
Прежде чем открыть папку и с головой уйти в чтение, Баки дал себе слово сперва записать все-все, что он вспомнил о себе сам, чтобы потом свериться с досье, собранным на него ГИДРой и, быть может, разочароваться количеством ошибок и неверных попаданий.
«Его звали Стив».
«Он был со мной до конца».
========== Часть 7 ==========
Я помню всё, и всё забыл.
Кого искал, кого любил.
Я проходил сквозь эти стены…
11 ноября 1945 год
Баки беспокойно вертелся с бока на бок на измятой постели, каждый раз подтаскивая за головой подушку и раздраженно подбивая ее живой рукой. Сон в принципе не был его любимым занятием, а на голодный, требовательно урчащий желудок и подавно. В конце концов, оставив бесполезные попытки, он сел и потянулся к выключателю. И почти сразу же — к лежащему на тумбочке блокноту с карандашом вместо закладки.
Открыв нужную страницу, Барнс пробежал глазами по уже написанному, перечел вслух, жадно вслушиваясь в каждый произнесенный звук, чтобы задействовать одновременно несколько видов памяти. Неосознанно покручивая в пальцах карандаш, Баки некоторое время задумчиво смотрел на собственную фотографию, с педантичной аккуратностью прикрепленную в правый верхний угол, после чего сделал несколько нарочито медленных, чтобы запомнить выводимые буквы, пометок и, перечитав их несколько раз, закрыл блокнот.
Не прошло минуты, как снова открыл.
Он знал, что фотографию совсем скоро предстоит вернуть назад в папку с досье, а досье отдать, поэтому он записывал и по несколько раз переписывал все ее содержимое, надеясь врезать себе в мозг как можно больше деталей. Он тренировал пальцы запомнить написанное также намертво, как помнили они, даже после обнуления, форму курка у винтовки и как на него нажимать. Он даже пытался нарисовать собственный портрет, срисовать с фотографии, но художественные способности никогда не были его сильной стороной, а ГИДРа в подобных навыках заинтересована явно не была, чтобы нажимать на их тренировку, поэтому Баки быстро оставил тщетные попытки, а на месте, где изначально задумывался рисунок, написал: «Стив бы нарисовал. Он умел вещи посложнее, чем портрет с фотографии».
Но Стива рядом не было. Если верить информации, которую ему предоставили (а он так и не смог найти достойные причины в нее не верить), Стива вообще нигде больше не было. И это лишало любые, даже самые потаенные его надежды всякого смысла, исключало заведомо несбыточные мечты.
Грифель проткнул бумагу и расчертил ее длинной рваной полосой, хрупкое дерево треснуло в судорожно сжатых пальцах, превратив в щепки очередной по счету карандаш. Баки громко выдохнул и прикрыл на мгновение глаза. Затем бережно разгладил помятую страницу, осторожно закрыл блокнот и не менее осторожно отложил его в сторону.
Ему не спалось, ему не лежалось и не сиделось. Скопившаяся энергия, которой он просто не имел возможности дать выход, кипела в нем, даже несмотря на настойчивое чувство голода. Одним резким движением через правый бок Баки скатился с кровати, роняя себя на пол и, чтобы не упасть слишком грузно, в последний момент подставил левую руку, легко амортизировав удар. В плечо и лопатку привычно отдало, но Барнс давно решил для себя, что это только лишь от не пользования и отсутствия тренировок. Он с удовольствием подкачал бы спину, чтобы уравнять, насколько это возможно, железо и мышечный каркас; он сознательно променял бы пару-тройку завтраков на возможность побегать, заведомо согласный на все условия, вплоть до того, что с ним рядом по обе стороны бегал бы экипированный взвод. Мечты об этом растягивали губы Баки в мстительной полуулыбке, потому что, прислушиваясь к ощущениям собственного тела, требующего нагрузок, он был уверен, что очень быстро загонял бы их всех до седьмого пота и, в конце концов, все равно бегал бы один. Но, глядя в глаза правде, которая всякий раз отвешивала ему пощечины почище гидровских смотрителей, Баки вымучено признавал, что торговаться ему нечем, а понятие «отдал бы всё» не имеет для него ровно никакого смысла, потому что у него ничего нет. Он хотел бы выбраться отсюда даже не ради побега (бежать ему было некуда и не к кому — он знал), но банально ради глотка свежего воздуха, ради того, чтобы снова увидеть небо: ясное, хмурое, светлое, темное — хоть какое-нибудь. Он хотел бы выбраться отсюда просто для того, чтобы снова ощутить, хотя бы ненадолго, как ветер обдувает кожу, как от дождя намокают волосы, как… снег, медленно кружась, касается ладони.
Но ему совершенно нечего было предложить взамен, и всё, что он мог сделать сам для себя, это лежать вот так на полу и часами отжиматься, останавливаясь в подсчете, когда число близилось к тысяче. Начинал он обычно с двух рук, чтобы разогреть спину, но потом это становилось до неприличия просто, и он заводил бионическую руку за спину, поддерживая вес тела одной правой. Это было ненамного сложнее, но хотя бы ощущалась какая-никакая нагрузка, и живые мышцы, в конце концов, благодарно отзывались ноющей болью, напоминая о чем-то очень для Баки важном. Потом он возвращал подвижность второй руке и начинал откровенно дуреть, пробуя все, что только приходило в голову и могло увеличить выход энергии. И этого всегда было мало. Даже с утра на голодный желудок.
Он насчитал семьдесят три отжимания с хлопком, когда защелкали замки, и Баки молниеносным движением с кувырка поднялся на ноги, молясь на чудесным образом отсутствующую одышку. Его взгляд на мгновение метнулся к блокноту — самой ценной вещи, которую он мог формально считать своей и ни за что бы ни отдал — интуитивно желая спрятать, защитить, уберечь его, но затем он отвел взгляд и заставил себя успокоиться.
Пришли не за блокнотом — он знал.
Пришли за ним.
Охранникам не нравился сложившийся расклад, и они не упускали возможность всякий раз об этом напомнить, только изменить все равно ничего не могли. Барнса вооружили наглухо закрытыми кейсами, с одним из которых наказали обращаться бережно и открыли перед ним первую бронированную дверь: запустили его, сами вынужденные оставаться снаружи.
По крайней мере, Баки мог быть уверен, что в конце пути по этим вдоль и поперек изученным, но от этого не менее мрачным коридорам его ждала награда, стоящая всех постных мин охранников и давящего, почти физического и только чудом не трещащего электрическими разрядами напряжения.
Каждый день его встречали искренней улыбкой. В этом замкнутом мирке, где контролировали каждый его шаг, каждый вздох, где смотрели волком и подло целились в спину, в его личном аду он был бесконечно счастлив, что был кто-то, кто ему улыбался, кто его ждал и радовался его присутствию. Неважно, какова была истинная цель и о какое количество подводных камней он вынужден будет в итоге споткнуться. Он чувствовал себя наивным идиотом и, как истинный и неисправимый идиот, радовался до безумия. Потому что его все еще ждали, потому что ему были рады, потому что к нему обращались по имени. Ему этого было достаточно, о большем он запретил себе мечтать.
Баки сел в кресло, чисто рефлекторно выровняв спину и уложив руки на подлокотники, хотя прекрасно знал, что защитная система отключена. С такого его положения прекрасно обозревалось все помещение целиком, так, что он мог осмотреться и подметить, что, кроме принесенных им самим кейсов, здесь изменилось.
Один из высоких столов, что стояли по периметру, сегодня был весь завален папками и бумагами. Случайно прочтя одну строчку, Баки тут же сморгнул и отвел взгляд, запретив себе вникать дальше.
По правую сторону чуть позади кресла снова появилась капельная стойка, но она Баки заинтересовала мало, поэтому мысль «для чего» он даже не стал развивать.