Было не так еще кое-что, чему Баки успел и насторожиться, и удивиться, и, в конце концов, тайно порадоваться. Обычно его кормили до того, как отводили в лабораторию, неизменно в гордом одиночестве. Сегодня случилось иначе.
Чай оказался сладким, как сироп, но Баки не подал вида, его все устраивало. Особенно бутерброды.
— Это… Это курица? — спросил он, все еще увлеченно жуя, и только потом ощутил явно опоздавшее чувство сомнения в культуре собственного поведения, и челюсти его задвигались медленнее.
В конце концов, прошло то время, когда от опасения, что еду вот-вот отнимут, он уподоблялся собаке, готовый вылизывать тарелку до последней крошки. Вот уже полгода его кормили регулярно и сытно, а уж в том, насколько ненасытен его аппетит, виноват никто не был, ровно как и в том, что с утра он всегда был голоден как волк, вне зависимости от того, насколько плотным был его ужин. Однако если на одну секундочку забыть все условности и приличия, то Баки иногда просто не мог совладать с собой хотя бы потому, что даже до его вступления в армию, до Италии, плена в Азанно и всего остального ему не было ведомо такое изобилие в еде. Не то чтобы до плена он часто голодал, но все же бушующая Вторая Мировая вносила свои поправки как в количество, так и в рацион.
В Бруклине он мог позволить себе мясо… раз, при особенно удачном раскладе — два в неделю. Здесь он получал его стабильно два, а иногда все три раза в день, не считая всего остального, от чего порой разбегались глаза, делая его похожим, наверное, на обездоленного африканского ребятенка. Сначала Баки это ничуть не смущало, но теперь… теперь вместе с почти полностью восстановленной личностью в нем постепенно просыпались прежние манеры и культура.
Которая, в конце концов, заставила его насильно сглотнуть сухой не жеванный комок и пристыжено понурить взгляд.
— Это индейка, — она ответила ему с улыбкой, ничуть не возмущенной и не пренебрежительной, скорее — удовлетворенной, от чего в голову Баки закралась совершенно безумная мысль: а не сама ли она делала эти бутерброды? И только он решил, что роль кухарки абсолютно несовместима с ее образом, как она потянулась к тарелке и тоже взяла бутерброд. — В войну ее было не достать, да и сейчас дефицит еще процветает, но… у нас есть некоторые привилегии, — она откусила от своего бутерброда, забавно потянув губами салатный лист, и Баки сам не заметил, как его напряжение ушло, а вся неловкость отступила.
Он ведь и не замечал раньше, что они с ней почти одного возраста, а значит, оба застали войну, пусть и по разные стороны баррикад.
— Просто я вообще никогда… не ел индейку, — признался Баки, чуть смутившись.
— Что ж… Она питательная, — пояснила она достаточно внятно, хотя все еще жевала, — и не жирная. Как раз то, что тебе нужно перед процедурой.
Баки насторожился, но подробные объяснения не заставили себя долго ждать, а после них он успокоился. Сдать кровь в лаборатории, в любом случае, было куда проще и безболезненнее, чем ее терять, лежа с отпиленным плечом на операционном столе.
Часть его ни на мгновение не переставала интересоваться вопросом: «Зачем?», тогда как другая часть хотела ни о чем не знать и просто слепо верить.
В этот раз она его даже не обездвижила, стоически проигнорировав все его предупреждения, а позже — отчаянные попытки воззвать к благоразумию.
— Я не собираюсь трогать твою левую руку. Мне только нужно, чтобы ты посидел спокойно, а с этой включенной штуковиной ты спокойно сидеть точно не сможешь. Поэтому сейчас, пожалуйста, просто успо…
— Мое плечо заживало два дня! — израсходовав все возможные доводы, Баки пошел ва-банк. — Твое лицо — две недели!
Она ничего на это не ответила, просто вдруг подошла к нему сзади, близко, как обычно даже охрана не рисковала подходить. Баки стоило поистине титанических усилий не отреагировать и остаться стоять спокойно.
— Сделай, что диктуют тебе инстинкты, — дразняще произнесла она ему почти в самое ухо, обдав теплым дыханием шею с правой стороны, — ударь меня.
Сознательно Барнс хотел сопротивляться сумасшедшей просьбе, хотел отойти от нее на безопасное расстояние и потребовать прекратить это делать или же объясниться, но с другой стороны: ее голос звучал так ровно, так уверенно и властно, будто она наперед знала, что делает. Знала за двоих. Поэтому Баки рискнул ослабить немного внутренний поводок, отпустить себя. Он резко двинулся корпусом вправо, не нанося удара, но стремясь заблокировать, заломить ей руку за спину… Каково было его удивление, когда она вертко ушла от захвата, поднырнув под его отведенную в замахе руку и оказавшись уже не сзади него, а спереди, подначивая его на открытую атаку лоб в лоб. Баки стало интересно, ему захотелось понять изменившиеся правила…
Медленно, на пробу, словно на тренировке, он отвел руку для удара, стремясь дать ей время увидеть и просчитать его движение. Сперва, два-три удара она делала то же самое, а потом, когда игра сама собой стала набирать обороты, вдруг сделала выпад, вынудив его уклониться в защите, и, пользуясь моментом, снова ушла назад, несильно, но ощутимо и плотно зажав его шею в захвате, который в реальном бою мог бы претендовать на смертельный.
Чтобы соответствующе отреагировать и, вероятно, возвести это безумие на новый, более опасный уровень, Баки оказался слишком шокирован.
— А еще я знаю, по меньшей мере, дюжину способов убийства с помощью бабочки от катетера, — зашептала она теперь уже с левой стороны, и разжала руки, освобождая его от захвата. — Так что, поверь мне, если понадобится, я смогу за себя постоять.
Одним движением Барнс мог бы пришпилить ее к стене или распластать по полу, доказав тем самым совершенно обратное. В его голове роились с десяток готовых аргументов, но он все еще был слишком ошарашен произошедшим, чтобы внятно высказать хоть один.
В конце концов, он просто молча сел в кресло, дожидаясь момента, когда схлынет разгулявшийся в крови адреналин, а мысли придут в норму достаточно, чтобы сформировать адекватные вопросы.
— Баки, ты еще со мной? — спросила она, когда, пощекотав слегка его ладонь, не получила привычной ответной реакции.
Барнс моргнул запоздало, без энтузиазма сжал и разжал кулак.
— Я думал, ты доктор, — произнес солдат, и голос его звучал потеряно, почти разочарованно, хотя он сам не мог объяснить, чем именно, и очень старался этого не выдать. — Учёная…
Перемена была очевидна, и явно не в лучшую сторону. Снова. Ее недомолвки в который раз внесли ненужные коррективы в то, что и без того возводилось титаническим трудом и было все еще слишком хрупким, чтобы вот так запросто рушить.
Один из очень немногих законов жизни, который всегда исправно соблюдался: захочешь как лучше, выйдет как всегда.
Попытки установить солдату катетер остались ждать лучших времен или, по крайней мере, нормализации пульса.
— Прежде всего, я агент. А потом уже доктор, учёная и… все остальное. С другим резюме в МГБ не принимают.
Дальше она ждала, что он засыплет ее вопросами, но вместо этого он продолжил сидеть с каменным лицом, обдумывая что-то, ей совершенно недоступное. Это продолжалось довольно долго, и тишина грозила раздавить, как вдруг он повернул голову и посмотрел на нее с едва заметным, но все-таки читаемым раздражением:
— Выходит, ты могла защищаться. Все это время. Ты могла… Почему ты ни разу не остановила меня?
— Зачем мне было это делать?
Прекрасно скрытое раздражение в его взгляде сменилось очевидным, кричащим непониманием, о котором он просто не смог умолчать.
— Я… Я не понимаю.
Но так ли много у него было шансов рассчитывать на понимание и претендовать на объяснение? Ровно столько, сколько их было на пробежку или прогулку. То есть — по нолям.
Баки отвел разочарованный взгляд и отвернул лицо в сторону живой руки, больше всего теперь мечтая, чтобы все поскорее закончилось, и он мог снова вернуться в комнату, где ждал его блокнот, карандаш и строчки-обрывки прошлой, безвозвратно потерянной жизни.
— Пожалуйста, ответь мне честно, — с затаившейся надеждой попросил Баки, равнодушно наблюдая, как по тоненькой трубке бежит вишневого цвета его собственная кровь, — я подопытная крыса?