— Мне жаль, — немного погодя, очень четко и даже искренне произнес Барнс, незаметно для самого себя засмотревшись на маленькую девочку, которая со своим, должно быть, братом, резвилась в сквере, мимо которого они шли, и смех ее на слуху у Баки звучал далеким перезвоном колокольчиков.
Малышка смеялась, малышка жила, как жили там, за океаном, его сестры, которые, наверно, уже оплакали его, и тоже научились заново смеяться. Во всяком случае, Баки очень хотел, чтобы было именно так.
Проследив его взгляд, она улыбнулась, и ее полное ненависти сердце вновь наполнилось теплом и надеждой. Потому что он — человек, к которому в свое время никто не проявил жалости, все еще помнил, каково это — жалеть, каково это — жить, пусть и в мире, который методично рушит собственные основы.
— На той базе в Альпах… — она начала неуверенно. — Когда разведка подтвердила данные, всё, что я должна была сделать, единственное, что я поклялась себе сделать — это уничтожить исследования Золы, чтобы никто и никогда больше не смог мешать имя моего отца с грязью, проклиная его за создание монстров. От самого входа, от лаборатории к лаборатории, от тайника к тайнику, от трупа к трупу я шла, ища записи, документы, образцы, кроликов и крыс, наконец. А нашла тебя, — ее голова опустилась, внезапный порыв ветра раздул волосы, скрыв лицо. — Я хотела тебя убить.
Баки не был ни удивлен, ни даже сколько-нибудь задет ее откровением.
— Поверь, я хотел умереть, — признался Баки, надеясь этим успокоить ее совесть.
— Я должна была тебя убить и этим, вероятно, все закончить, но… сделав это, чем бы я отличалась от Шмидта, Золы и всех остальных? Ведь в отличие от Шмидта и даже Стива, это был не твой выбор.
— Но я не… — пытаясь отрицать то, что уже давно знал, но во что отчаянно отказывался верить, Баки почувствовал, как последние кусочки пазла, связанные со словом «супер», в его голове сами собой встали на место. — Я не…
На все его попытки она лишь утвердительно кивала головой.
«Я же не Стив! — хотелось вскричать Баки. — Я не он, и даже ничуть на него не похож!»
Но он и не Шмидт, хотя… кто его теперь знает? Просто нацист прятал под маской изуродованное лицо, а Барнс с тем же успехом скрывал под слоями одежды смертоносную металлическую руку.
— Мне жаль, — заговорив снова, она смотрела прямо Баки в глаза, какой-то своей, особенной и необъяснимой силой мешая ему отвести взгляд. — Прости меня!
— За что? — непонимающе отозвался Барнс. — Это не твоя…
На этот раз движение ее головы было отрывисто-отрицательным, взгляд — обрывающим на полуслове.
— Прости, что не могу сделать больше, — начала она, и Баки посмотрел непонимающе. — Что не могу вернуть тебе то, что у тебя отняли. Дать тебе то, чего ты действительно заслуживаешь. Для планеты война закончилась, Джеймс, для твоей страны и всех, кто тебя знал, она закончилась. Ты заслуживаешь вернуться домой, к родным, к друзьям, которые живы и, наверняка, все еще помнят тебя.
Настала очередь Баки качать головой, запрещая себе слушать и понимать, отрицая заведомо несбыточные грезы.
— Мой единственный друг погиб в этой войне. А мои родные… они уже давно получили похоронку и давно скорбят над могилой того Баки Барнса, которым я быть уже не смогу. И даже если бы был шанс… — Баки поджал обветренные губы. — Я бы никогда не подверг их опасности, как твой отец не хотел подвергать тебя. Как бы все ни сложилось, что бы ни сделала ты или кто-то другой, меня ведь никогда не перестанут искать, вербовкам не будет конца и… и ты уже сделала для меня достаточно, больше, чем кто-либо, больше чем…
Баки не заметил, как исчезло между ними расстояние и как его правая рука оказалась на ее запястье. Притихший было снег снова повалил огромными липучими хлопьями, застелив брусчатку белой пеленой и в одночасье превратив легендарную Красную площадь в несуществующую Белую. Зимнюю. Огромные стрелки курантов на башне, к которой Баки оказался повернут лицом, почему-то показывали странное для двенадцатичасового циферблата и еще только начинающихся сумерек время:
17:09
— Недостаточно, — прошептала она, и уголки алых губ опустились.
Но Баки помнил этот взгляд голубых глаз, теплый, не переполненный ледяным равнодушием. Он помнил руки, касающиеся ран в попытке залечить, унять боль, а не расковырять еще сильнее ржавым скальпелем. Он помнил слова утешения, искренние, в которые хотелось верить. Помнил эти тонкие пальцы, перебирающие его волосы в попытке не дать им, отросшим и спутанным, упасть на мокрое от пота лицо. Баки помнил в деталях каждое мгновение этого полугода. Он впитал в себя всю доброту, какую получил за это время, до последней крупицы, потому что он ее ценил, превознося над всем остальным, как самое ценное и самое дорогое.
В числе прочего Баки очень хорошо запомнил еще кое-что, что уже очень долго не давало ему покоя. В конце концов, в нем сохранилось достаточно того Джеймса Бьюкенена Барнса, которому безо всяких внешних декораций очень хорошо давалась роль джентльмена. И прямо сейчас Баки почувствовал отчаянную необходимость это показать, доказать, что он ничего не забыл, что он благодарен, что он хочет и может отплатить тем же.
— Достаточно, — уверенно прошептал Барнс, медленно подняв правую руку к ее лицу, чтобы аккуратно убрать растрепавшийся на ветру локон, в котором красиво запутались снежные хлопья многогранных снежинок. — Больше, чем я смел надеяться. Больше, чем я помнил о том, что люди вообще способны делать что-то друг для друга.
Баки очень хотелось добавить, что он бы давно сдох, если бы ни она. Причем, сдох не физически, ему бы этого никто не позволил, а психологически, уничтоженный морально, если бы ни она, каждым своим действием, каждым сказанным словом изо дня в день не удерживала его личность, мешая соскользнуть в небытие. Это и разговоры на родном для Барнса английском, и принесенные ему американские газеты, и в самом-самом начале читаемые для него вслух книги, и даже его имя, которое человеку свойственно воспринимать как должное, как нечто неотъемлемое, до тех пор, пока его не теряешь, в одночасье становясь безыменным ничем. Баки хотелось признаться, как неоднократно спасало его простое: «Я рядом, ты не один». Баки хотелось сказать, что он знает цену каждому ее действию, что понимает, как высоки ставки и едва ли оправдан риск.
Он мог бы просто сказать ей «спасибо», но разве было бы оно равноценно? Разве имело простое слово хоть какой-то смысл?
Снег все еще шел, путаясь в кудрявых волосах. Позади них возвышался звездными башнями оплот диаметрально противоположных американской демократии идеалов — краснокаменный Кремль.
Баки все еще не хватало смелости и совсем немного — веры в себя, поэтому, чтобы было легче осуществить задуманное, он закрыл глаза. И медленно приблизил своё лицо к её.
Он помнил прежние поцелуи, какой-то особенной телесной памятью он помнил их все, в том числе — с ней, но этот — осторожный, трепетный — качественно отличался от всех предыдущих. В нем не было вынужденной необходимости, затмевающей разум страсти или жадности. Этот поцелуй выражал благодарность, слов для которой не нашлось бы ни в одном из языков мира, даже выучи Баки их все.
По узким переулкам и маленьким улочкам, по скверам и площадям они гуляли долго, до темноты, до знатно покрепчавшего к ночи мороза, до разгулявшейся метели. Баки наслаждался каждым мгновением.
Они поужинали в закрытом для «простых смертных» ресторане, праздное убранство и показная роскошь которого оставила ЦУМ далеко позади. Там их ждал давно кем-то заказанный столик на двоих. Там не принесли чеков, не спросили денег и не навязывали постороннее присутствие. Там Барнс был рад вспомнить, помимо того, как вести свою даму под руку, еще и то, как помочь ей снять и надеть шубу, как осторожно задвинуть за ней стул.