Подставляться ему под удары или бить в ответ? Если бить, то насколько сильно? И почему в нем так остро предчувствие, что без крови не обойдется?
Цепляясь мыслями за «Доверься мне» и фантомное ощущения тепла от контакта кожа к коже на тыльной стороне живой ладони, Баки медленно выдохнул, успокаиваясь. В последний раз поверх плеча противника он посмотрел на нее и получил в ответ столь необходимый едва заметный кивок одобрения.
Барнс подарил право первого удара своему противнику, а дальше все пошло по накатанной, заставляя инстинкты срабатывать раньше сознания. Он блокировал удары, он наносил ответные, позволяя телу двигаться раньше, но все еще четко улавливая границу и не позволяя ни на секунду себе за нее шагнуть. Особенно в обращении с протезом.
— Если вы до сих пор не заметили, агент, ваш нынешний противник юбку в качестве формы не носит, — по тону обращения и мелькнувшей в боковом зрении картинке Баки быстро сообразил, что обращались к нему, хотя само обращение прозвучало странно. — Поэтому забудьте телячьи нежности и деритесь уже наконец!
Барнс отвлекся и появление второго противника в пределах ринга заметил не сразу, что, впрочем, не помешало ему легко отбить двойную атаку. Дальше, по мере того, насколько успешно он справлялся, все еще пытаясь держать себя в узде, противников прибавлялось. Уходить от сыплющихся со всех сторон ударов, думая о безопасности нападавших, становилось все сложнее, и в какой-то момент численное превосходство, наконец, сровняло силы. И Баки был рад, он бы справился, предпочтя, чтобы бой и дальше продолжился в подобном ключе, но его противники до этого не просто так, разинув рты, следили за первым спаррингом. Его уязвимое место они запомнили с одного раза, ровно также, как это запомнил сам Баки.
Едва только возник намек на опасность, едва только мозг Барнса просчитал саму возможность повторения подобного приема, его тело все решило за него, что-то в нем с треском сломалось, и, кажется, это была внутренняя привязь, цепь, прежде мешающая ему одержать победу парой точных ударов.
Его руки скрутили за спиной, насев втроем, до боли выламывая, обездвиживая. Четвертый замахнулся, ребром ладони целясь по линии шрамов. Мир замер, словно кто-то остановил запись, а потом вдруг помчался вперед с бешеной скоростью, и Баки уже не было ведомо само понятие осторожности, а ужас от размаха собственной силы еще не наступил, затаился, ожидая своего часа где-то на задворках одурманенного сознания.
Чтобы высвободиться из тройного захвата, Барнсу достаточно было напрячь мышцы, а затем он стал двигаться быстро и расчетливо, бить прицельно и сильно, по болевым точкам, обездвиживая и укладывая пластами на маты одним точным движением руки под горлом. Оставшиеся дееспособными противники сменили тактику, стали наносить удары ногами, и это оказалось величайшей их ошибкой, потому что, отзеркалив такой удар лишь один раз, Баки вынес противника с ринга, отправив в неконтролируемый полет до ближайшей стены, в которую он вписался спиной с такой силой, что бетон осыпался пыльной крошкой.
И вот тогда-то Баки накрыл настоящий ужас. Он замер потрясенно прямо посреди неоконченного боя, тяжело дыша и неосознанно по-звериному рыча, зато вполне осознано, со страхом глядя на своё тело, на руки: туго перебинтованную в запястье и костяшках правую и металлически поблескивающую левую.
Бой должен был закончиться. Сейчас. Немедленно! Баки даже подумал подставиться под удары, вовсе перестав отбиваться, но в зоне видимости вдруг появился отчетливый металлический блик, а воздух вблизи его лица характерно засвистел, рассекаемый лезвием. В последний момент закрывшись от атаки металлической рукой, по которой нож соскользнул с противным скрипом, Барнс резко отклонился корпусом назад, избегая повторного удара, а затем ударил сам, резким движением вывернув в суставе руку с ножом. Его уши, в которых и так гремел адреналин, пронзил истошный, застревающий в глотке вопль: не боевой клич, не ярость, но обнаженные боль и страх. Нож отлетел куда-то далеко. Оставив покалеченную руку, Баки, слепо ведомый внутренним посылом, сжал металлические пальцы на шее противника, вздернул его на ноги, выше роста, выше точки опоры, заставив беспомощно повиснуть в воздухе и извиваться в заведомо тщетных попытках разжать стальные пальцы.
Все, что увидел Баки в глазах напротив — влезающий под кожу предсмертный ужас и затаенная мольба, вырывающаяся бессвязными захлебывающимися звуками из перекошенного от удушья рта.
Разжав пальцы, Баки резко присел, бионической ладонью впечатав противника в маты. Он тщетно старался не усердствовать, но получилось все равно довольно грубо, и самому себе Барнс мог поклясться, что за сбитым, хриплым дыханием услышал хруст ребер.
Нарушая все законы, у Баки сердце отбивало тройной ритм где-то в висках. Ему казалось, что воздух вокруг него закипал, а пространство плыло на штормовых волнах адреналина, который все накатывал и накатывал, не позволяя ни анализировать, ни трезво мыслить.
Вокруг него в пределах ринга и за ним стелились стонущие, униженно прикрывающие наиболее уязвимые места, побежденные противники. Всего пятнадцать, и это даже больше, чем изначально присутствовало в зале. Рослые, крепкие, отменно тренированные бойцы — теперь все они лежали, даже не пытаясь встать. Пятнадцать против одного, и Баки знал, что это не предел, что он мог бы продолжить: доломать отброшенному в стену позвоночник, вырвать трахею парню с ножом и еще много чего он мог бы… если бы захотел.
— Хорош! — вдруг отчетливо прозвучало у Барнса на слуху, и он оторвал взгляд от раскиданных тел, метнув его точно в ту сторону, откуда исходил звук — из распахнутой настежь двери, за которой простирался коридор. С того места, где Баки стоял, говорящих видно не было, не напрямую, лишь тень одной фигуры, но видеть Баки было вовсе необязательно, потому что он все прекрасно слышал. — Хорош ваш американец, Дарья. Даю вам еще месяц. Подготовьте его.
— Но товарищ…
— Я увидел все, что мне было нужно, Василий. И я принял решение. Скажи своим людям готовить документы. Как, говорите, его звали на родине, Дарья?
— Джеймс Барнс.
— Какое русское имя он себе хочет?
— При всем уважении, Иосиф…
— Василий.
— Прикажете писать завещание, товарищ Сталин? Или можно подкурить?
— Готовьте ему легенду, Карпов.
— Так точно!
— Дарья…
По залу прокатилась волна болезненных стонов, отвлекая Баки от невольного подслушивания.
Честь и совесть в нем мгновенно завыли раненым волком, протяжно и жалобно. Он бы кинулся извиняться и помогать, если бы при первой же попытке не напоролся на паникующий взгляд того, кому попытался помочь. Неуверенный, что на ногах получится достаточно быстро, парень просто уполз от Баки на четвереньках, попеременно то хватаясь рукой за поврежденное горло, то в защитном жесте прикрывая ею голову.
— Я не хотел калечить! — все-таки прокричал Баки в спину тому, кого, висящим на плечах, уводили другие двое, менее помятые и лучше стоящие на ногах.
Ответа он не получил, оставшись в одиночестве рассматривать кровавые подтеки на бинтах вокруг костяшек правой руки и смазанные, едва заметные следы чужой крови на бионическом кулаке, сломавшем, должно быть, не один нос.
— Я гораздо сильнее их! Я ведь и убить мог! Не стоило их на это подписывать.
— Они вообще-то отборные бойцы, не парни с окраины. Они знали, что их ждет, — сказала она, закрыв за собой тяжелую дверь, и после добавила уже мягче, успокаивая. — Они бывали в худших переделках. Оклемаются быстро.
— Сталин был здесь, чтобы наблюдать за мной? — сменил тему Баки, выбираясь с ринга. — Все это было напоказ?
— Не я это устроила. Я не знала, что он будет здесь сегодня. Ни он, ни тем более, Карпов, который, очевидно, надеялся совсем на другой исход вашей встречи. Это он подослал к тебе бойцов. Он приказал им использовать запрещенные приемы и лично вложил одному в руки нож. Уверена, он ждал, что ты сделаешь бедняге харакири.