Шнуруя высокие армейские сапоги, Баки засунул между голенищем и штаниной большой армейский нож. Еще один закрепил под ремнем на спине. На свитер, под удлиненную, в тон снежному ландшафту светлую куртку, чем-то напомнившую американскую «аляску», он надел снятую прямо с бессознательного охранника броню, поверх куртки пристегнул ремень винтовки. Пока она отвлеклась и не смотрела в его сторону, он спрятал в многочисленных карманах одну-единственную гранату.
Сомнения снова стали пожирать Баки изнутри лишь когда они выбрались на поверхность и стояли на цементированной заснеженной площадке, где знакомо пахло хвоей и морозом, над головами возвышались сосны, а на все четыре стороны света простирался лес.
Ее руки были наглухо затянуты в черные перчатки, так, что, кожи было совсем не видно, но, держа ее руку в своей, Баки почему-то был убежден, что под перчатками крылись стесанные в кровь костяшки.
Баки прекрасно понимал, что если его побег удастся, то они с ней, вероятно, видятся в последний раз. Если побег не удастся, то абсолютно точно в последний раз, потому что он пустит себе пулю в висок или горло, взорвет себя гранатой, но живым не сдастся.
В последний раз Баки видел женщину, которая спасла ему жизнь, ценой, которую он сознательно отказывался называть, потому что тогда он просто не смог бы уйти. В последний раз Баки видел женщину, которую он, кажется, имел глупость полюбить.
Джеймс Бьюкенен Барнс совершенно точно счел бы своим долгом признаться в этом вслух, потому что ему очень этого хотелось, потому что это было искренне и по-настоящему,.. потому что было в последний раз. Но как бы сильно ни хотелось, не осталось времени, и не было похоже, что, закрывая ему рот поцелуем, она собиралась позволить ему сказать еще хотя бы одно лишнее слово.
Они целовались, жадно и отчаянно, в последний раз, пока в женской груди не иссяк воздух, и, ткнувшись лбом в его лоб, она не прошептала:
- Уходи. Умоляю тебя, беги так быстро, как только можешь. Не оглядывайся и ни о чем не думай.
Вместо: «Люблю тебя».
- Прости меня.
В ее голубых глазах, словно в зеркале, Баки видел суровую русскую зиму.
Роковая женщина.
Снежная королева.
Черная Вдова в его изломанной судьбе.
- Уходи!
Ты узнаешь о том, где я не был и где был,
и я скажу тебе просто: «Я тебя не забыл».
Всё исчезнет, растворится, всё растает дотла.
Улыбнувшись, я увижу, что меня ты ждала.
========== Часть 12 ==========
Комментарий к Часть 12
Колыбельная: http://pleer.com/tracks/13500392GCo2
Мне бы крылья, чтобы укрыть тебя,
Мне бы вьюгу, чтоб убаюкала.
Мне бы звезды, чтоб осветить твой путь,
Мне б увидеть сон твой когда-нибудь…
10-е марта 1946 год
— Просто чтобы лишний раз напомнить: Сталин не всеведущ и далеко не всемогущ, моя дорогая фройляйн. Впрочем, как и Зола. Он мнит себя великим гением, но наряду с этим у него есть один существенный недостаток. Он не знает того, что знаешь ты. Плюс… нет, для него это, скорее, минус — он не вечен, а значит, при всей его гениальности, держать бразды правления ГИДРой ему осталось недолго. Я терпелив, я подожду, но, когда придет время, и ГИДРА останется безголовой, знаешь, что я сделаю прежде всего?
Как будто ей нужно было это знать, как будто она хотела услышать ответ.
— Я сделаю ГИДРу воистину бессмертной, я дам ГИДРе то, чего ей с момента смерти Шмидта так отчаянно не достает на пути к мировому господству. Я вооружу ГИДРу и себя — да — себя прежде всего — стальным кулаком, а чтобы этот кулак всегда точно знал, когда и куда бить, я дам ГИДРе мозг, — Карпов бесцеремонно ткнул пальцем в ее лоб, рисуя мнимую разметку для прицела, — лучший из лучших, молодой, в чем Золе уже не тягаться, и потенциально… бессмертный. Шпион высочайшего класса, черт меня раздери… вторая Мата Хари! Тебе в наследство досталась власть над миром! Ты могла бы планету вертеть на кончике мизинца, словно настольный глобус, если бы захотела. Хах… Я бы душу продал, лишь бы узнать реакцию ненаглядного папаши на то, как его дочурка распорядилась завещанным, будучи полной дурой и, по совместительству, законченной шлюхой!
Пустые подземелья поглотили очередной яростный вой и следующий за ним хлесткий удар.
— Его не найдешь, не мечтай.
— Не мечтай, что я пошевелю для этого хотя бы пальцем. Боже упаси! Не хочу испортить список жертв, попавших в твои сети.
— Он не придет.
— У меня на языке все крутилась кличка для тебя. Всякое передумал, всякое смаковал, а на помощь, как всегда, матушка-природа пришла. Есть у нее один вид пауков, у которых самки убивают самцов после спаривания. Сколько таких бедолаг на твоем счету, начиная с отца, а, Паучиха?
— Он не придет!
— Вот заладила… Придет. Приползет, как миленький, потому что он уже попал в твою паутину.
Очередной крик отрицания и звук удара улетели в бездну, никем не услышанные.
Баки стоял, обеими руками упираясь в подоконник и невидящим взглядом смотря в никуда. За окном, растворяясь в мути морозных узоров, равнодушно сыпал снег — Баки этого не видел. Сгущались ранние сумерки — этого он не замечал тоже.
Он видел Бруклин и Стива, видел звездно-полосатый американский флаг и свободу, которая в его больном искалеченном воображении отчего-то обрела плотские черты, и ни кого-нибудь, а той самой статуи Свободы. Баки изнутри рвало на части, так, что хотелось орать во все горло и выть, как последнему безумцу.
Свобода была близка и так головокружительно желанна, что у него ком предвкушения сворачивался в животе, а ощущения пьянили во стократ сильнее хваленой русской водки. В его висках набатом гремела одна лишь мысль: «Свобода-свобода-свобода».
Пока на смену ей не пришла другая, и вся его эйфория сошла на нет в одно ничтожное мгновение.
— Нет, без тебя не уйду! — отчаянно вопил в голове его же собственный голос, и Барнсу периодически хотелось раскроить себе череп о первую попавшуюся твердую поверхность, лишь бы заставить голос молчать.
Что с ним случилось? Что с ним сделали такого непоправимого, раз он так сильно, так неузнаваемо изменился?
Свобода была желанна, свобода была близка, и Баки почти физически ощущал на языке ее терпкий вязкий привкус. Везде и всюду кругом себя он видел снег и лед, даже наступившей по календарю весной; он думал, что эта чертова страна, должно быть, не растает никогда, что, задержись он здесь хоть на секунду дольше — сам превратится в ледяное изваяние. Страх толкал его в спину, гнал вперед, а громыхающее сердце очень кстати затыкало вопли в голове.
Какое-то время он даже смог не думать о том, что Джеймс Барнс, плененный и до полубреда запытанный, едва стоящий на ногах и хватающийся за все вокруг ради поддержки, упрямо орал на разрыв легких, что не уйдет, не бросит… друга. А ведь друг тот был ростом выше, комплекцией раза в два шире и мог сам за себя постоять. Друг к тому моменту уже был суперсолдатом.
Баки все же дался разок затылком о стену, позволив эху отрезвляющей боли греметь где-то в висках. Сразу же после ледяной волной его накрыл страх, потому что, даже не сформировав до конца решение, он знал наперед, чем все закончится.
Ему было страшно, не просто страшно — он был в ужасе: лицо полыхало, как ни странно, не от мороза, а от внутреннего жара, живая ладонь вспотела, вещи прилипли к взмыленному телу. Он осознал, что сам себя загнал в ловушку, из которой не было выхода.
Барнс окончательно и бесповоротно сошел с ума, потому что он точно знал, что его ждет, у него было все для того, чтобы этого избежать, спасти себя. Все и одновременно ничего, потому что он просто не мог.
Стив не бросил его, а Баки не бросил Стива — они были друг у друга до самого конца.
Сможет ли он жить, сможет ли он дышать, не захлебываясь от отвращения к самому себе, сможет ли он до конца жизни видеть свое отражение в зеркале, зная, что он бросил, что сбежал, что обессмыслил свое прошлое, единственное ценное в котором — память о Стиве. А кроме нее, что еще у него было? Что в нем было такого особенного, что могло быть достойно спасения ценой, даже намного меньшей, чем чужая жизнь?