- Не делай этого, - потеряно запричитал Баки, уже балансируя между сном и явью. - Ты в безопасности… про тебя не знают. Когда узнают, захотят забрать. Захотят использовать. Это никогда… никогда не закончится. Там по-настоящему. В воспоминаниях все… кажется… настоящим.
- Тшш… - миниатюрная ладонь легла на взмокший лоб, оглаживая, постепенно останавливая поток обрывочных фраз. – Все хорошо. Утром все будет хорошо, - свободной рукой отыскав затерянные в складках измятой простыни безжизненные металлические пальцы, она переплела их со своими, сорвав с приоткрытых губ тихий стон. – Вместе. До самого конца.
Она тихо напевала знакомые колыбельные и просто песни: на русском, на английском, немного на немецком, терпеливо дожидаясь, когда он заснет крепче. А потом ей вдруг вспомнилось, как он любил, когда она ему читала. Поздними вечерами в духоте тесной квартирки в Бухаресте. Кажется, последней их книгой была «Мастер и Маргарита»…
«Жила-была на свете одна тётя. И никого у нее не было, и счастья вообще тоже не было. И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая».
Снаружи занимался подернутый туманом джунглей рассвет, когда бесшумная призрачная тень скользнула по пустым и тихим коридорам из одной комнаты в другую.
Большое зеркало в кованой раме, что висело в ванной, отразило неизменно молодое женское лицо, с немного чересчур острыми чертами и непроходящими тенями под глазами, все еще опухшими и красными от слез. Почти все время после операции прошло для нее в криокапсуле, где волосы почти не росли. Поэтому она могла довольствоваться лишь несколькими сантиметрами, торчащими мокрым после душа колючим ежом, успевшим наметиться за десять дней вне стазиса.
Вспенив в ладонях гель для укладки, парой небрежных движений она прочесала пальцами короткую поросль, создав подобие небрежной прически, какими пестрили обложки журналов. В современном мире это было нормально, современные девушки предпочитали минимализм, давно забыв о тяготах укладки, «голливудских волнах» и «ракушках».
Жизнь научила ее быть разной, она вынудила ее научиться легко вживаться в любой образ и с любым расставаться. А видеть ее настоящей, видеть ее слабой было позволено лишь одному человеку.
Она тщательно замаскировала все намеки на синяки, накрасила бесцветные ресницы угольно черным, педантично отделив каждую ресничку, подвела бледную кайму губ кроваво-красным карандашом и по идеальному контуру жирно нарисовала красной помадой.
«Не ищи ее, это бесполезно. Она стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших ее. Ей пора. Прощай. Э».
Баки не любил белый цвет. Он белое ненавидел, хотя ей никогда бы в этом не признался. Однако с тем же успехом он не признался, что ему больно, и это не помешало ей понять все самой.
Баки ненавидел людей в белом и зиму.
В залитых косыми рассветными лучами коридорах стояла тишина, поэтому тонкие шпильки отбивали свой ритм по мрамору пола бойко и с эхом. На ней была узкая юбка ниже колена и строгий пиджак цвета кофе. В одной руке она держала вешалку, накрытую одежным чехлом в пол, в другой – сложенную идеальным квадратом темно-синюю мужскую рубашку, о которую, коснувшись, можно было порезаться.
Баки все еще спал, фривольно раскинувшись на подушках, когда завибрировал ее телефон, и экран отразил помеченный мультяшной желтой короной контакт: «Кот». Она сбросила, прекращая слишком громкое в тишине дребезжание, и лежащий на тумбочке телефон отключила раньше, чем он неизбежно разразился бы звонком.
Не так должно было начаться это утро. Совершенно не так.
Телефон одиночно пискнул.
«Начало в десять по часам Вашингтона. У вас есть время до девяти».
Набрав в ответ искреннее, хоть и мало что передающее по смс: «Danke schön», она благополучно забыла про телефон.
У нее было два часа. И грош ей цена, если по их истечении хоть кто-то опознает вошедшего в зал суда человека как Зимнего Солдата.
Утро Баки началось, как должно. С поцелуя.
______________
Своего рода тизер к следующей, завершающей части. Идеально при знании английского. (Если кому интересно, как-нибудь могу накидать перевод)
Видео прекрасно.
https://youtu.be/N1J4ZXGOTvc
========== Часть 16 ==========
Я не люблю, когда наполовину,
или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.
Я не люблю себя, когда я трушу.
Досадно мне, когда невинных бьют.
За кулисами долго не могли прийти к единому мнению насчет того, кто, где и когда. Будет ли это Международный суд ООН или Международный военный трибунал, пройдет ли суд в Гааге или в Нюрнберге, будет ли процесс закрытым или открытым. Едва утихла шумиха вокруг Заковианского договора, мировое сообщество очень некстати вспомнило общеизвестного виновника венского теракта, начав в один голос требовать выдачу Барнса. Стив добела сжимал кулаки и стискивал зубы так, что судорога сводила челюсти. Никто даже не думал верить в существование другого виновного, потому что Зимний Солдат в умах толпы идеально подошел на эту роль, и не нужны были никакие новые факты, никакие доказательства, никакое правосудие. Зимний Солдат стал идеальным козлом отпущения, которому без тени сомнения готовы были вписать еще одно преступление в и без того слишком длинный список.
Каждая заинтересованная сторона стремилась перетянуть канат в свою сторону, якобы неопровержимые доказательства причастности Солдата к тем или иным преступлениям в той или иной стране вскрывались одно за другим, этим спорам не было конца. Но вмешался Тони Старк – и все решилось сиюминутно. Для него дело Зимнего Солдата было личным, в той степени личным, что он не готов был поделиться им ни с кем. Как зверь не хочет делиться добычей, принадлежащей ему целиком и безраздельно. Никто не рискнул перечить голодному зверю и гладить его против шерсти.
В итоге, никакой Гааги и Нюрнберга, никакого участия ООН или даже ее осведомленности по делу. Вашингтон Ди-Си, Верховный суд США, закрытый процесс. Ни газетных заголовков, ни телекамер, никакой общественной огласки и круглосуточный контроль над информационной свалкой интернета – все это Старк легко мог себе позволить, лишь щелкнув пальцами со словом: «Хочу!»
И все происходило так, как он хотел.
Без улюлюкающей толпы с кричащими плакатами и цветными растяжками «Казнить/Помиловать», без сумасшедших блогеров с их хэштэгами, без вездесущих и пронырливых репортеров, снимающих прямой репортаж. Тони Старк сделал все, что было в его силах, чтобы остаться единственным линчевателем среди сотен и тысяч потенциальных желающих.
Тони Старк, который был ему другом.
Тони Старк, который стал погибелью для всего героического символизма Капитана, для всей его особенной удали, как он сам однажды не постеснялся сказать Роджерсу в лицо, созданной из пробирки.
Энтони Эдвард Старк – главный свидетель обвинения. Ему благоволили судьи, перед ним расшаркивались адвокаты.
Железный человек, превративший год жизни Капитана Америка в сущий ад.
И сегодня, 20-го марта 2017-го года, в день слушания дела Джеймса Бьюкенена Барнса настал его последний, девятый круг.
Две предшествующие недели прошли для него, как в горячке, пока, из последних сил хватаясь за утекающую, словно вода сквозь пальцы надежду, Стив безнадежно застрял между молотом и наковальней: между Тони, окопавшимся в своей башне, и Баки, запертым в Ваканде.
Только в самолете, преодолев уже половину пути, Стив запоздало сообразил, что ему следовало взять для Баки какие-то вещи. У него ведь ничего своего не было, а держать его все десять оставшихся до суда дней в медотсеке вряд ли кто-то собирался. Рассуждая так и уже не имея возможности поправить ситуацию, Стив почувствовал себя в высшей степени паршиво. Баки, определенно, нужно было хоть что-то из личных вещей: одежда, вероятно, блокнот или дневник, или хоть какая-нибудь безделушка, которую он мог считать своей. Стив не видел друга в сознании почти целый год, а теперь, когда намечалась долгожданная встреча, он даже ничего ему не вез. А ведь Баки, даже если ничем этого не выдаст, наверняка, будет ждать, пусть даже самой нелепой мелочи, потому что,.. если не от Стива, то от кого еще? Это обстоятельство поразило капитана метко в грудь, в самое сердце и насквозь, заставив почувствовать себя последним мудаком.