- Он посчитал иначе, - опустившись рядом с ним на колени, она обняла его за влажную шею, привлекая ближе и вынуждая ткнуться горячим лбом себе в грудь. - Дурачок ты мой дурачок. Когда до тебя дойдет, что ты этого стоишь?
Ласково поглаживая взмокший затылок, она посмотрела поверх его плеча на оформленное в светлых тонах пространство их отельного номера. По белому ковру контрастно-яркими пятнами рассыпались спелые абрикосы и сливы.
«Наверное, не раньше, чем это дойдет до меня», - закончила она уже про себя и медленно, проверяя, можно ли, отстранилась, осторожно стягивая вверх с живота к торсу и выше его толстовку.
Рубцы на стыке бионики с плотью она всякий раз встречала, как впервые. Грубые, страшные, их рельеф она воспроизводила с закрытыми глазами, оглаживая пальцами каждый шрам, каждую отметину, малейшим прикосновением пуская рефлекторные импульсы металлического движения вниз по руке: от плеча до самого запястья к кончикам металлических пальцев.
- Я их выкину все до единой, если ты и дальше продолжишь одеваться как полярный мишка, - толстовка отлетела в сторону. – Так и будет, я не шучу.
- Я и не сомневаюсь, - губы Баки дрогнули в улыбке. Несмотря на то, что глаза ещё блестели, – почти счастливой. Спокойной и удовлетворенной.
Спустя два часа после дневного выпуска в очередных «новостях» не сообщили ничего нового.
Тайна следствия, подробности не разглашались. На пункте о том, каким образцовым офицером и примерным семьянином был погибший, Баки подмывало впечатать кулак в экран, но он сдержался.
Собака подохла собачьей смертью, и Барнс не ждал облегчения от этого факта, но именно его, в конце концов, и испытал.
Он был отомщен, они оба были, и сделал это сам Капитан Америка – малыш Стив, которому никогда не хватало мозгов убежать от драки и который умел натворить глупостей даже при полном отсутствии любых к ним посылов.
Тогда, в 44-ом, Баки наивно казалось, он все увез с собой на фронт.
Лучи рассвета терялись где-то в сгустившемся над Вашингтоном смоге, дрожа дымкой на самой границе зрения. Готовый к утренней пробежке Стив, погруженный глубоко в свои мысли и абсолютно не смотрящий под ноги, всем своим недюжим весом прошелся по ни с того ни с сего брошенной прямо под самую дверь почте. Грубая бумага захрустела под подошвами его кроссовок, и только тогда Роджерс соизволил опустить недоумевающий взгляд себе под ноги.
Обычно в панельных домах письма доставляли гораздо менее настойчиво, чем под самый порог квартиры.
Сердце суперсолдата не умело сбиваться с ритма от удивления. Тренированное дыхание не мог нарушить даже марш-бросок на много миль. Но скромную надежду капитан все еще был способен испытать почти как обычный человек, несмотря на все выкрутасы сыворотки.
Проснувшись с утра, Стив не посмотрел на число, не вспомнил он о дате на календаре до тех самых пор, пока не достал из хрустящего на каждое прикосновение конверта с индексом штата Гавайи почтовую (совсем как в далеких сороковых) открытку с изображением какого-то пляжа, всего в разлапистых пальмах, растущих прямо из песка.
«Ты все жалел, что мы не смогли отпраздновать тогда мой юбилейный век. (Звучит как плохой анекдот, да?..) Я о том, что теперь нам ничто не помешает наверстать упущенное и устроить двойную вечеринку с двойным поводом.
P.S. C днем рождения, Стив!
P.P.S. C днем Независимости тоже. На Гавайях его, кстати, тоже празднуют».
Кроме исписанной наискось открытки в конверте оказался билет на девятичасовой рейс бизнес-классом из аэропорта Рейгана, вместе с билетом – веер брошюр о гавайских отелях, ресторанах и прочем-прочем, очевидно, призванный придать конверту вес.
Глядя прямо перед собой на лестничную клетку и думая о том, что в кои веки Сэму сегодня выпадет шанс почувствовать себя спринтером Национальной аллеи, капитан улыбнулся широкой белозубой улыбкой.
Стив зашел назад в квартиру и, проходя мимо спальни, первое, за что зацепился взглядом – верхний ящик прикроватной тумбочки. В нем хранились, как в самом неприступном сейфе, пожалуй, единственные предметы, которые ему жизненно важно было взять с собой в эту незапланированную, но долгожданную поездку.
Ежедневно вот уже на протяжении нескольких месяцев Роджерс открывал этот ящик, чтобы всякий раз неизбежно увидеть пятиконечную серую звезду на выцветшем от времени кирпично-красном фоне.
Стив не удержал в узде необходимость знать – он читал записи, потратив на расшифровку рукописного, местами иностранного, местами вовсе многоязычного текста не одну бессонную ночь, но ровно до тех пор, пока хватало его изрядно подорванной выдержки.
Привычно чуть подрагивающими пальцами капитан трепетно отогнул ветхую от времени страницу и нашел там ровно то, что ожидал найти – пожелтевшую, в тонах сепии фотографию, на обороте подписанную кириллицей, до сих пор встряхивающей воображение Стива мощным разрядом не то боли, не то вины, не то всего вместе взятого.
Баки Барнс, 10-е марта 1946 год.
Баки в тот день исполнилось 29. Этим же днем закончился его дневник.
Бережно закрыв одну рукопись, чуть помедлив, Стив открыл другую, чтобы в сотый раз перечесть фразу, которая красной нитью прошла через всю его не в пример долгую жизнь.
«Не идеальный солдат, но хороший человек».
Пробегая глазами по строчкам, давно выжженым на веках, Роджерс сквозь все прошедшие года слышал один только голос и чувствовал, как в грудь ему с беззвучным «Ты!» утыкается палец.
Стив часто задавался вопросом: кто получается из тех, неидеальных солдат и так себе людей?
Несколько месяцев назад он нашел ответ в одном из московских архивов. В закрытой секции, в пыльной и оплетенной паутиной коробке, которую до того момента никто не вскрывал. В коробке лежали две старые записные книжки: одна со знакомой звездой, другая с не менее знакомыми инициалами. Кроме книжек – несколько старых служебных рапортов, написанных в одно и то же время двумя разными людьми, вскрытое письмо с печатью в красном сургуче, два не реализованных билета в театр, датированных февралем 46-го года, и поверх всего этого – клочок бумаги с именем человека, который поместил все эти вещи в архив.
«Михаил Смирнов».
Из плохих солдат и так себе людей получались либо первоклассные убийцы, либо линчеватели.
Кто-то когда-то выбрал за Капитана определение Мститель.
Оно оправдалось и окончательно за ним закрепилось лишь тогда и только тогда, когда Стив Роджерс глаза в глаза смотрел человеку, которого убивал, не испытывая при этом ни капли сожаления, лишь чистейшее, бьющее током, как оголенный провод, удовлетворение.
В тот ноябрь 44-го он не вернулся за Баки. Несколькими месяцами ранее он не поинтересовался, было ли кому скорбеть о смерти человека, ставшего ему кем-то вроде второго отца. Нет, он ничего из этого не сделал. С этим он обречён жить. Он умрет когда-нибудь, и последней его мыслью будет: «Я виноват».
Но он хотя бы будет знать, что отомстил.
Когда Роджерс уже сидел в самолете и рассматривал сквозь иллюминатор облака, ему вдруг вспомнилась одна запись из дневника. В ней Баки упоминал на английском, что хотел бы увидеть небо. Потому что оно голубое и напоминает его, Стива, глаза.
Ближе к концу дневника Баки писал уже на чистом русском, что в России нет голубого неба, что там оно всегда серое, но был один трюк, которым пару раз ему удавалось обмануться: он смотрел на серое небо через отражение в ее глазах и видел голубое.
Стив прижался виском к стеклу, все еще рассматривая облака и по-разному формулируя в мыслях один и тот же вопрос, пробуя слова, тщательно выверяя значение каждого.
Этот вопрос он привез с собой в другой конец страны, вместе с двумя исписанными от первой до последней страницы, старыми, но бесценными в своем содержании дневниками, преодолевшими полмира и испытанными временем в семьдесят лет.
- Бак, какого цвета небо ты видишь?
Забавно, что именно 4-го июля на один день в году небо становилось разноцветным.