— Ваши? — вдруг спросил он Кульбачку.
— Мои. А чьи же? — невозмутимо ответила Ганка.
Бреус поднял туфли и начал рассматривать.
— Они же старые, подарок еще покойного мужа, — сказала Кульбачка. — Зачем вам это богатство? — не удержалась Ганка от иронии.
Бреус повертел в руках туфли, словно решая, чем же они могли его заинтересовать. Из своей практики знал, что ценности иногда прячут в выдолбленных каблуках. У этих туфель каблуки были широкие и плоские — такие любят в селах, где приходится ходить по грунтовым дорогам. Это только его Зоя модничает в высоких с острыми, как гвоздь, каблуками туфельках. Да и то лишь в райцентре, а когда приезжает к матери в Вербивку, то надевает такую же обувь.
Каблуки были целые. Бреус отколупнул ногтем комочки глины в том месте, где соединяется набойка с подошвой. Потом, словно взвешивая, немного подержал туфли на руке — один, второй. И вес не подтвердил подозрения.
С безразличным видом поставил туфли на прежнее место. И интуиция может подвести! То, что до сих пор не нашли у Кульбачки никаких ценностей, удивляло и вызывало повышенную бдительность: кто-кто, а капитан Бреус знал, что не ради блага хуторян эта жадная женщина днем и ночью толчется за прилавком.
И все-таки ни золота, ни денег у Ганки не обнаружили. Но и того, что нашли, было достаточно, чтобы задержать Кульбачку и провести дознание.
После составления протокола Бреус сказал:
— Собирайтесь, гражданка Кульбачка.
— Арестовываете? — вскинулась Ганка.
— Задерживаем, — уточнил капитан. — Поедете с нами.
Когда окна были взяты на засовы, Бреус Ганкиными ключами запер дом и опечатал дверь. Потом так же опечатал и ларек. Положив ключи в карман, он отпустил понятых, попрощался с участковым, а сам со старшиной и сержантом, помогавшими при обыске, и Ганкой Кульбачкой направился к машине.
Казалось, что к газику будет невозможно пройти — чуть не вся Вербивка столпилась возле дома Кульбачки. Но стоило ей в сопровождении милиционеров показаться в калитке, как разговоры утихли и толпа расступилась.
Ни возмущения, ни сочувствия. Примолкли женщины, чьих мужей она спаивала, чьи семьи разрушала. Молчали те, кто ненавидел Ганку и открыто говорил все, что о ней думал; притаились и те, кто всегда боялся Ганку за ее мстительность.
Она брела сейчас мимо людей, которые молчали, но в душе радовались тому, что пришла Ганке расплата…
— У вас нет самогонного аппарата, гражданка Кульбачка, — сказал майор Литвин. — Выходит, сами вы продукты не переводите. Это хорошо. Однако торгуете самогоном и разведенным спиртом, а это уже плохо. Очень! Но если скажете, у кого покупали спирт, кто гнал для вас самогон, ваша вина уменьшится.
— Да не торговала я самогоном, миленький. Будь он проклят, прости, господи, за горькое слово. Люди на свадьбу для себя гонят, на крестины там или поминки. У кого аппарат, тот дома держать самогон боится, — быстро журчал мягкий голос Ганны. — Ведь вы придете, не только все заберете, еще и оштрафуете. Вот и попросили люди взять на сохранение. У меня погреб большой, места много, чего же добро не сделать людям! А кто вместо самогона канистру спирта в погреб поставил — не знаю. Ей-богу, не знаю!
— Хороша добродетель! — не выдержал капитан. — Самогон прятать!
— Ну ладно, поверим, что не знаете, кто именно из ваших клиентов вместо самогона поставил канистру спирта, — миролюбиво согласился Литвин. — Назовите всех, кто у вас это добро хранит, и мы выясним, чей спирт.
— Не буду я на людей говорить, — твердо ответила Кульбачка.
— Значит, не им, а вам придется отвечать.
Коваль внимательно изучал Ганку. Сейчас это была словно и не та Кульбачка, какой она предстала при их первой встрече. Правда, она и теперь говорила мягким, елейным голосом, который не очень подходил к обстановке. Но испуганной тоже не была, хотя и старалась выглядеть именно такой. Подумал, что, может, Ганка уже бывала в подобных ситуациях. Вспомнились случаи, когда подозреваемый спешил получить меньшее наказание, чтобы следствие не раскрыло его более тяжкого преступления. Кульбачка знала, какое наказание ей грозит за нарушение правил торговли, и, очевидно, уже определила, как ей нужно держаться, чтобы дело ограничилось только этой виной.
— Так кто же принес вам на сохранение эти бутыли с самогоном? — продолжал допытываться майор Литвин.
— Грех мне большой будет, если на людей укажу. Так Иуда Христа продал.
— А откуда у вас эти пять овчин?
— Купила, кожушок себе сшить.
— Кожушок у вас есть, добротный, — заметил Бреус. — Он внесен в опись имущества.