Последняя мысль как бы поставила точку в размышлениях подполковника. Он взял ручку и дописал против имени «Мария»: «Личность, склонная к самоубийству».
Потом дважды подчеркнул эту фразу и вдруг подумал: «Не ключик ли это ко всему?.. Нашла пистолет и в тяжелую минуту решила уйти из жизни. Но для этого у нее должны быть серьезные причины, — тут же возразил себе Коваль. — А Лагуту кто тогда застрелил? Концы с концами не сходятся… Вот тебе и третья сосна в моем лесу!» — подумал он.
Посидев еще какое-то время над бумагами, Коваль сложил их в папку, завязал тесемочки и поднялся.
Продолжая думать о не разгаданных еще сторонах происшествия, он стал механически отряхивать испачканные мелом брюки. Потом сунул под мышку папку, запер комнату и вышел на крыльцо гостиницы.
Несколько секунд постоял, словно решая, куда ему идти, спустился на мостовую и направился в райотдел.
IV
В то время, когда подполковник в гостиничном номере чертил свои графики и раздумывал над ролью продавщицы в вербивчанской трагедии, Юрий Иванович, закрывшись в душном кабинетике на втором этаже райотдела, тоже ломал голову над версией: убийца — Ганна Кульбачка.
Капитан пошел дальше Коваля. Новые данные о том, что вечером восьмого июля Кульбачка тайком ходила к Лагуте, давали простор самым смелым предположениям. Версия, над которой сначала чуть ли не иронизировал Литвин, вставала на твердую почву фактов, и капитан торжествовал.
Подобно Ковалю, капитан Бреус также любил размышлять с карандашом в руках. Задумавшись, он рисовал на бумаге маленькие парабеллумы — с коротким стволом и толстой ручкой. Рисовать начальник уголовного розыска не очень умел, и пистолеты у него получались какие-то кривобокие. Но вскоре они стали выходить вполне сносными.
Неожиданно для самого себя он пририсовал к последнему пистолету женскую фигурку. В воображении начальника уголовного розыска уже вырисовывалась полная картина преступления.
…Душный июльский вечер над Росью. Ганна Кульбачка дождалась первых звезд и, завернув в тряпицу парабеллум, вышла из хаты. Пистолет, потерянный Чепиковым, она нашла возле ларька и спрятала на всякий случай в подвале.
Но угрожающая обстановка, создавшаяся в последнее время из-за Веры Галушко, которая писала во все концы письма и собирала подписи, будто хотела свести ее со света или — самое малое — выжить из Вербивки, заставила подумать о том, чтобы избавиться от находки. После таких писем и жалоб всякое могло случиться. Милиция давно точит на нее зубы. Вдруг явится с обыском, и пистолет тогда будет совсем ни к чему.
Решения выбросить парабеллум в речку она не исполнила. В последнюю минуту ей почему-то расхотелось лишаться этого матово поблескивавшего грозного оружия. Так бывает: человек бережет ненужную вещь, не надеясь ею пользоваться, но и расстаться не может.
Решила спрятать пистолет у Лагуты, где уже хранила свои ценности, — была уверена, что ни обыски, ни конфискации плотнику не угрожают.
На улице было темно. На противоположном краю деревни лаяли собаки. Дневная пыль давно улеглась, и опустевшая дорога ровной сероватой лентой тянулась по невысокому, сбегавшему к реке пригорку.
Кульбачке нужно было попасть к Лагуте, не встретив никого из односельчан, и она пошла не по этой красивой дороге, а огородами и задворками, к грабовому лесу, который спускался к Роси за усадьбой ее возлюбленного.
Пробежала знакомой тропкой и вышла на опушку, за которой начиналась усадьба. Лагута не отгородился забором от леса — словно подчеркивал, что никого не боится, живет честно и нет у него ни тайн от людей, ни страха перед богом. Перед тем как войти в сад, постояла, прислушиваясь к ночи. Вокруг было тихо. Еле слышно плескалась речка, в затоке квакали жабы, да еще где-то далеко нестройно затягивали песню.
Вдруг поблизости скрипуче вскрикнул дергач. Ганка вздрогнула. Потом из дома Лагуты долетели голос Петра и еще чей-то женский, взволнованный. Не поверила: «В такое время?!»
Шмыгнула через сад и крадучись начала приближаться к хате.
Слух не изменил Кульбачке. В хате в самом деле разговаривали Петро и… Мария. Ганна успокоилась. Но разговор был далеко не благочестивый, не о душе и боге, не та беседа, ради которой соседка с недавних пор стала приходить к Петру…
Кульбачка и без того приметила — что-то неладное творится с Марией. Понятно, что с детства была не такая, как другие девки; людей избегала и все о чем-то мечтала, ходила как лунатик. А потом вышла за примака — за старого Ивана. Детей, правда, нет. Богу стала молиться, кроткая, к Петру за божьим утешением бегает. Еще одна, приобщенная к Христу. А теперь вишь какое «приобщение» получается!
Ганна стояла под открытым окном и слышала все, что происходило в доме. Дрожала от ненависти.
Когда они вышли во двор и Петро, провожая Марию, не стесняясь говорил ласковые слова, которые должны были принадлежать только ей, Кульбачке, она почувствовала, как горечь подступила к горлу.
Мелькнула мысль о деньгах и ценностях, столь неправедно и трудно скопленных для их с Петром вымечтанной красивой жизни. Но сейчас и это было не так важно, были разрушены иллюзии, растоптаны лучшие женские чувства.
Ганна подошла к любовникам. Уже не пряталась. Увидев ее, Петро и Мария замерли. Трудно сейчас дознаться, в кого первого она выстрелила. Да и не в этом дело. Бросив пистолет, который жег ей руки, Кульбачка, не помня себя, метнулась через сад и лес назад домой.
Когда прибежал Чепиков, Кульбачки во дворе уже не было. Он бросился к жене, а потом, заметив свой парабеллум, испугался и, подчиняясь инстинкту самосохранения, кинул его в речку…
Не потому ли Микола Гоглюватый, хотя и пьяный был, отметил, что Ганка прибежала взволнованная? Время между выстрелами и появлением Кульбачки он не запомнил, но на ее необычное поведение внимание обратил, что еще раз подтверждает правильность догадки…
Версия выстраивалась будто бы логично, и хотя капитан Бреус многое домысливал в ней, она все-таки основывалась на ряде точных фактов и на таких ситуациях, какие хотя и не совсем доказаны, но вполне могут быть достоверными.
Словно утверждая свою мысль, капитан удовлетворенно хлопнул ладонью по столу и рывком поднялся. Пусть теперь майор, даже сам Коваль попробуют возразить ему! Единственное, что неприятно точило, — это мысль о чьих-то неустановленных следах на дороге за усадьбой Лагуты… И хотя сейчас это было не столь важно, он, для очистки совести, дал себе слово разгадать и эту загадку…
V
После обеда Коваль пошел в небольшой парк; собственно, даже не парк, ибо разбивать его в зеленом городке на берегу Роси нужды не было, — скорее, это был глухой уголок, к которому сходились две-три улочки. Здесь под тихими ивами и липами стояли несколько почерневших от дождя и солнца простых скамеек, закопанных на столбиках в землю. На одной из них и устроился подполковник Коваль.
Прелесть этого уголка была не только в его зелени, а прежде всего в тишине, которая теперь не всегда сохраняется даже на сельских улицах, с их автомобилями, мотоциклами, оглушительным воем транзисторов и магнитофонов.
У Коваля в работе наступил такой момент, когда ему не то что хотелось запереться в служебном кабинете или гостиничной комнатке, а просто требовалось побыть в одиночестве в таком месте — лучше всего на природе, где его внимание не отвлекали бы обычные предметы и где он мог словно бы раствориться в окружающей тишине, предоставляя мозгу свободно находить решение.