— Правильно, — согласился Бреус. — И часто вы ее здесь видели?
— Не очень чтобы…
— Значит, тайно прибегала…
— От людской молвы. Да и когда ей было — целый день и вечер в ларьке торгует. Если и прибежит, то ночью, поубирает, еду сварит и снова домой бежит…
— В прошлый раз, — переменил разговор Коваль, — вы сказали, что пистолета у Ивана Чепикова не видели. А знали, что зять потерял пистолет недели за две до убийства?
— Он и голову мог потерять.
— Вы не находили оружие в хате или во дворе?
Степанида только плечами пожала.
— А Мария или Лагута?
— Не знаю и не слышала.
— А может, он никакого пистолета и не терял?
— Может, и не терял, — равнодушно согласилась Степанида.
— Ну что ж, — поднялся Коваль, — так и будем считать…
На дворе полыхал июль. Солнце плыло в небе, как раскаленный масленый блин, горячий воздух пропекал через одежду, заманчиво играла мелкой волной синяя река. Горьковато пахла нагретая солнцем лоза, и запах этот напомнил Ковалю детство.
— С этой Клименчихой ногу сломаешь, — словно извиняясь за ее несговорчивость, сказал Бреус. — Ядовитая баба. И не поймешь, в бога она верит или в черта. Мать все же, но и слезинки не уронила. Будто и в самом деле верит, что Мария прямиком в рай отправилась…
— Оставьте, капитан, — недовольно остановил его Коваль. — О некоторых вещах не следует говорить таким тоном. — И, чтобы смягчить свои слова, дружелюбно добавил: — А не искупаться ли нам, Юрий Иванович? Глядишь, и пистолет ненароком в речке найдем. Бывает, неизвестно по каким причинам и за какие заслуги нам помогает господин случай.
Начальник уголовного розыска, который давно изнемогал в своем мундире, с радостью согласился.
Они разделись в лозняке напротив двора Лагуты.
Остывая, перед тем как лезть в воду, они расположились в редкой тени молодых ив, на небольшом камне, утопавшем в высокой траве. Обсудив добытые сведения, оба пришли к выводу, что конечно же Лагута был дезертиром и, прикидываясь юродивым, избежал разоблачения и наказания.
— Об этом нужно допросить еще Кульбачку, — сказал подполковник. — Она была все же самым близким ему человеком… И Чепиков мог кое-что знать о своем соседе…
— А какое отношение к убийству, товарищ подполковник, — разрешил себе спросить Бреус, — имеет то, знал Чепиков о дезертирстве Лагуты или нет?
Дмитрий Иванович не сразу отозвался. Бреус видел, что подполковник задумался о чем-то своем, и замолчал.
Коваль медленно поднялся с камня, вошел в прохладную воду. Уже из речки выкрикнул капитану, задержавшемуся на берегу:
— Смелее, Юрий Иванович! Вода чудесная!.. А что касается вашего вопроса, скажу: именно это и есть для меня самое важное…
V
…Чепиков смотрел в одну точку, на носки своих ботинок, и в который раз повторял:
— Да пойми, Петро! Прошу по-человечески. Нет мне жизни без Маруси. Обоих губишь: и ее, и меня.
Лагута сидел на лавке ровно, прислонившись к стене. Он будто и не замечал Чепикова, а думал о чем-то далеком. Стакан с водкой стоял перед ним полный. Не притронулся он и к колбасе, торопливо нарезанной хозяином дома большими кусками.
Иван Тимофеевич все сказал и теперь уставился на невозмутимого соседа. Молчание становилось для него невыносимым.
— Да выпей ты со мной, хоть пригуби, — быстро заговорил он, чтобы оборвать эту слишком затянувшуюся тяжелую паузу. — По-хорошему прошу.
— Не употребляю я этого зелья, Иван. И Марию твою к себе не зову. Сама идет, спасается.
— Да пойми же ты! Ничего в жизни, кроме нее, не осталось. Чего хочешь ради нее отдам… Не могу смотреть на тоску в ее глазах. Ну нет детей — так что из того? Лишь бы она была рядом, как раньше… И не молчала, не смотрела на меня такими глазами, будто я во всем виноват. Хоть нож в сердце, чтобы не видеть такого! Как выпью, только легче и становится… — И Чепиков, словно подтверждая сказанное, схватил со стола свой стакан и выпил его одним духом. — Ну выпей, Петро, — еще раз попросил он Лагуту, который и дальше молча и будто свысока наблюдал за ним.
— Червяк ты, Иван, червяк ползающий, — наконец проговорил он. — Зло не само по себе появляется, оно из нас самих растет. Ты в себя вглядись.
— Я зла никому не делал, и мне не надо…
— Делал. На войне в человека стрелял, руки в крови у тебя.
— Я врагов стрелял, фашистов.
— Враг ты себе сам. Убил на войне человека — значит, и детей его убил, и внуков, и правнуков, и всех, кто уже не родится от него. Ты весь его род истребил и оборвал… Вот господь тебе и воздал. И у тебя нет детей, и твой род оборвется… А Мария спасения ищет. И за тебя, и за себя молится. Господь, он и твою душу зовет, он и с тобой говорить хочет, тебе открыться. Иисус Христос родился для тебя и родится в тебе, если не будешь от него отворачиваться. Почему бы тебе, Иван, не допустить его в свое сердце? Прими с верой, и он устроит твою жизнь… Не ропщи, иди к нему.
Чепиков терпеливо слушал, потом вдруг вскочил и принялся быстро ходить по комнате.
— Род, говоришь, фашистский оборвал? Когда убивают гада, о его роде не спрашивают.
— И змий — божья тварь, Иван. А я о людях говорю.
— А двадцать миллионов, что фашист убил, изувечил, уничтожил на нашей земле, они разве не человеческие души? Или наших ты и за людей не считаешь?! Слушай, Петро, — остановившись возле Лагуты, сказал Чепиков неожиданно твердым и трезвым голосом, — последний раз говорю: отстань от Маруси, не приваживай, не задуривай. Не смей тянуть в свое кубло. Плохо ей, Лагута, от твоих молитв и радений. Она уже людей не видит. Сама не своя ходит. Если с ней беда случится, я из тебя душу вытрясу!
— Не угрожай, Иван, ибо ты не мне грозишь, а самому господу Иисусу Христу. А он и наказать способен.
— Меня? За что? Это не я, а ты здесь при немцах царствовал! — Чепиков вдруг, схватив Лагуту за рубашку, стащил с лавки.
— Так вот ты для чего позвал меня, брат мой! — пытаясь освободиться из цепких Ивановых рук и едва выговаривая слова, прохрипел Лагута. — Свят-свят! Глаза у тебя аки сатанинские! Вот так зло из тебя и выпирает, Иван. — Он дернулся, вырвался наконец из рук Чепикова, попятился и выскочил за дверь.
Чепиков еще минуту покрутился по комнате, потом тяжело опустился на табурет… Когда поднял голову, увидел в дверях Марию.
— Зачем так, Иван? — тихо произнесла она, войдя в хату. — Обидел человека! Он за нас богу молится. Он и тебе добро сделает. Пойди к нему. Бог простит. Покайся, пока не поздно, за плохие мысли твои. — И она заплакала.
— Марусенька, любимая, — протянул он к жене руки, — не нужно к нему ходить, никогда. Все это вранье собачье. Слышишь меня? Вранье это.
— Господь захочет — и у нас дитя будет. Покайся! — твердила свое Мария.
— Ну, не будет — горе небольшое. Лишь бы ты была со мной. Пропаду я без тебя, Марусенька… Ну иди же ко мне!
Мария вырвалась из его объятий.
— Вот видишь, — горько покачала она головой, — ты только о себе да о грехе думаешь. А брат Петро без греха — о всех нас.
Иван Тимофеевич снова попытался было привлечь жену к себе, но она не сдвинулась, стояла словно каменный столб, чуть отклонившись назад.
— Да иди же ко мне, милая, повезу тебя снова в Киев. Хочешь, к московским врачам? А Лагута твой — мошенник и негодяй! Всю жизнь он такой!..
— Да ты пьяный! — отшатнулась Мария, вскрикнула: — Мама! — И выбежала из хаты…
…Еще долго после этого Чепиков ходил по комнате, нервно сжимая кулаки. Потом решительно направился в сени и принялся шарить в темноте на одной из верхних полок.
Наконец достал какой-то завернутый в тряпку предмет. Развернул, бросил тряпку под ноги… В слабом комнатном отсвете матово блеснула черная сталь пистолета.
Несколько секунд Чепиков держал парабеллум на ладони, словно взвешивая его, потом нырнул из сеней в темноту ночи. На него дохнуло густыми запахами трав и речной влагой.
Тихо. Небо мерцало звездами. Можно было различить крышу дома, заборчик внизу. Чепиков глянул на прямоугольник Степанидиного окошка — оно уже не светилось, и он не мог понять, то ли Мария с матерью легли спать, то ли куда-то ушли. А впереди, сливаясь с непроглядно черной стеной леса, возвышалась хата Лагуты, тоже с погасшими окнами.