– Я – не раб… – пробормотал Шилов.
Он закричал:
– Я – не…
Шилов проснулся. Черные тени нависали над ним, загораживая солнце, и он привстал на локтях. Поморщился, потому что лицо успело обгореть на солнце, и кожа зудела. Кружили надоедливые мошки. Он протер заспанные глаза, сел. Увидел стоящих рядом грустного великана Семеныча, ухмыляющегося Проненко, Федьку и остальных. Повернул голову направо и заметил печального Духа, который нарядился на этот раз в толстую суконную куртку синего цвета с разрезом внизу, белыми отворотами и пристегнутым к левому плечу белоснежным эполетом. Начищенные медные пуговицы блестели на его мундире и слепили Шилову глаза; он не сразу заметил стоявшего чуть в стороне Сонечкиного сына. Старик сутулился, смотрел вниз и хрипло дышал, кутаясь в белый с желтыми пятнами халат, а на коленях перед ним стояла Сонечка и плакала, обхватив руками его дрожащие колени. Шилов хотел сделать шаг к ним, но Дух загородил дорогу, молодцевато стукнул сапогами и посмотрел на Шилова с презрением.
Еще дальше, в поле, стоял геликоптер. Он был большой, вместительный, он, казалось, впитывал солнечные лучи и выглядел как малахитовая гора, как огромная бородавка на бескрайнем зеленом поле.
– Дух нам все рассказал, – глухо проговорил Семеныч, и Шилов кивнул, не стал уточнять, что именно рассказал Дух. И так ясно – наврал с три короба. Хотя насчет Сонечкиного сына часть правды, наверное, сказал.
– Это последний шанс, – сказал Семеныч. – Иди к геликоптеру. Или…
Только сейчас Шилов понял, что они вооружены, что они сжимают в руках Духовские винтовки. Поблизости нет информационных ведьм, значит цель – Шилов.
Он покачал головой.
Проненко засмеялся. Он хватался за живот, глотал воздух, силясь что-то сказать, но заходился смехом и ничего не говорил. Он тыкал в Шилова пальцем, и его каркающий смех в наступившей тишине был особенно неприятен. От него, смеха этого, еще больше заболела голова у Шилова, и он захотел накричать на Проненко, но вместо этого сказал:
– А мир-то ваш – подделка.
Семеныч нахмурился. Федька Кролик ухмыльнулся. Проненко продолжал ржать, будто услышал еще одну забавную шутку. Остальные зашевелились, зашептались, стреляя глазами в сторону Шилова. Кто-то повесил винтовку на плечо, кто-то, наоборот, поднял ствол и направил на Шилова.
– Облака строем не ходят, – сказал Шилов, чем вызвал новый приступ смеха у Проненко.
Расталкивая толпу, к Шилову кинулась бледная как мел Сонечка. Она упала перед ним на колени и, рыдая, хватала его непослушными руками за штанины, за руки, тянула к себе, к своему лицу. Шилов хотел прикоснуться к ней, хотел снова почувствовать знакомое тепло ее кожи, потрогать ее мягкие седые волосы, но он помнил, что это всего лишь морок, и стоял, не двигаясь, смотрел поверх Сониной головы.
– Я прощаю тебя… – шептала она. – Я прощаю тебя, Шилов… я люблю тебя, пойми… пожалуйста, пойдем со мной… пойдем к геликоптеру… мы сядем в него вместе, только ты и я, и улетим, навсегда улетим из этого места…
– Выходи, сероглазый, – сказал Шилов громко. – Я знаю, что за иероглиф ты начеркал на песке: «раб». Но ты не добился своего. Я никогда не стану твоим рабом.
Он внимательно оглядывал каменные лица бывших друзей, но видел только одно лицо, и оно принадлежало сероглазому. Он посмотрел на гогочущего Проненко и произнес устало:
– Ты, Проненко, может, заткнешься, а?
Проненко, все еще смеясь, утер слезы и сказал, заикаясь:
– Хех… ты, Шилов, в одном как бы ошибся… хех… как бы в одном ошибся ты, Шилов. Не «раб» то слово означает, вовсе нет…
Шилов ухмыльнулся:
– Оставь, сероглазый. Я помню. Я все вспомнил – понимаешь? И тебе больше не запудрить мне мозги.
– Выходи, сероглазый! – закричал он. На самом деле Шилов закричал: «Выходи, сероглазая пидерастическая скотина!» – но это характеризовало его как ксенофоба и шовиниста, поэтому редактор книги поступил очень правильно, вычеркнув последние два слова.
Тогда, несколько месяцев или даже дней назад, мужчина в военной форме мышиного цвета без знаков отличия, сказал ему, Шилову, крупнейшему неспециалисту по нечеловеческому мышлению:
– Разведчики из куба Д5 доложили, что обнаружили на планете Калитка разбившийся летательный аппарат сероглазых.
Шилов тогда, несколько дней назад, вздрогнул, но не подал виду.
– Для контакта на планету спустился крупный спец из того куба, – продолжил мужчина в сером. – Он пропал. Пропали, к тому же, несколько оперативников, пытающихся вступить в переговоры с чужаком. На наши запросы чужак не отвечал. Предложение о диалоге игнорировал. Когда пропало еще несколько человек, полковник, командующий операцией, отдал приказ бомбить сектор, куда приземлилась тарелка. Это ничего не дало. Чужак закрылся от ударов, используя неведомую технологию. Полковник действовал против приказа, его разжаловали и отдали под трибунал.
– Вы хотите, чтобы я пошел на контакт с сероглазым? – помолчав, спросил Шилов.
– Именно, – кивнул мужчина. – Если не вы, Шилов, то кто?
Шилов смотрел на голографическую карту, на стулья, обитые бархатом, на блестевший в свете тусклых квадратных ламп стол.
Он знал, что кроме него – на самом деле, некому.
– Ты взял мои представления о рае, распотрошил мое подсознание, с ловкостью матерого рыбака выуживая из него знакомых людей и отрывочные знания и представления: о библии, о мире, о боге. О Сонечке, – пробормотал Шилов и погладил ее волосы, а она заплакала еще горше. – Ты создал этот недорай в моем собственном мозгу, создал для одной единственной цели: чтобы я сел в геликоптер. Ты ошибся в мелочах: облака не ходят строем. Люди не могут каждый день устраивать вечеринки. Еда и одежда не появляются из ничего. Наверное, ты спешил, вот и пожертвовал логикой мира. Думал, что быстро меня сломаешь. Ты хотел увезти меня… куда-то. Куда? Зачем?
Семеныч молчал. Проненко смеялся. Дух вертел пальцем у виска и что-то шептал на ухо кому-то в толпе. Федька морщил лоб, приставив к нему указательный палец, и, кажется, крепко о чем-то задумался. Сонечкин сын катался по траве и стонал, а из-под распахнувшегося халата выглядывали белые семейные трусы и старческая кожа с незаживающими язвами на ней.
– Вы все – ненастоящие, – проговорил Шилов. – Хватит.
Они стали плавиться. Они уходили, уносились, растворялись в свинцово-сером небе, таяли, словно ведьмы из сказки, растворялись в несуществующем дожде. И Шилов понимал, что каждый их шаг: смерть Валерки, непрекращающиеся вечеринки, любовь Сонечки и все остальное, были направлены на то, чтобы он вошел в геликоптер. Он только не знал, зачем им это понадобилось.
Плавилась трава под ногами, оборачиваясь в скучный серый камень, последний раз сжала его запястья Сонечка и оплавилась и исчезла тоже, превратившись в седое облачко, которое унеслось в серое небо. Дольше всех держалась громада геликоптера; да она, кажется, и не собиралась исчезать, становилась больше и больше, светлела и загораживала солнце. Вскоре Шилов понял, что никакой это не геликоптер, а вихрь, смерч, что протянулся от земли до неба. Шилов посмотрел на свои руки и увидел, что на них серебристого цвета перчатки. Он приподнял ногу и увидел, что на ней сапоги из странного материала, который повторяет контуры земли, и вспомнил название этих сапог на сленге космонавтов: морфы. В лицо ему ударил ветер, ядовитый воздух обжег легкие, и Шилов схватился за капюшон и натянул на голову. Капюшон превратился в гермошлем, и, растянувшись тонким слоем на голове Шилова, стал прозрачным и позволил Шилову свободно дышать. Он обернулся и увидел глянцевую черную летающую тарелку и сероглазого чужака, который улыбался, показывая на вихрь. Его лицо было изуродовано кровавыми стигмами, а грязные черные волосы развевались на ветру. На земле у ног чужака кровью было написано слово «раб».
– Ты силен, – сказал Шилов, и голос его звучал глухо. – Ведь прошло минут десять, так? А ты умудрился поместить в мою голову почти целую жизнь. Зачем весь этот цирк, чужак? Ты мог просто-напросто заставить меня войти в вихрь, и я бы погиб. Ты мог, но не сделал. Почему?