– Ты же сам знаешь, – ответил я. – Новости-то смотришь.
– Они думают, что я могу их спасти.
– Hy, в общих чертах, да.
– Гребаные эгоисты, тебе так не кажется? Или это я эгоист, потому что не делаю попыток?
– Я не могу ответить на этот вопрос, – признался я.
Шэй тяжело вздохнул.
– Мне надоело ждать смерти, – сказал он. – Одиннадцать лет – это очень долго.
Я придвинул табурет ближе к двери, чтобы создать более доверительную атмосферу. Мне понадобилась целая неделя, чтобы отделить свое отношение к делу Шэя от его собственных чувств. Меня поразило, что сам Шэй считал себя невиновным; впрочем, начальник тюрьмы говорил, что все арестанты мнят себя невиновными, независимо от тяжести совершенного преступления. Я не знал, удалось ли ему сохранить воспоминания о тех событиях. Я, допустим, помнил все те кошмарные улики с такой четкостью, будто мне показали их вчера. Однако стоило мне надавить – попросить рассказать побольше о несправедливом обвинении, пообещать, что Мэгги использует эти сведения в суде, спросить, почему он охотно идет на смерть, если никого не убивал, – и Шэй замкнулся. Принялся повторять, что это уже неважно. Я начал понимать, что, утверждая свою невиновность, он не ссылался на реальные факты, но, скорее, пытался упрочить хрупкую связь между нами. Я становился его доверенным лицом – и ему хотелось предстать в лучшем виде.
– Как ты думаешь, что легче? – спросил Шэй. – Знать, что умрешь в назначенный срок, или знать, что это может случиться в любой момент, без предупреждения?
В голове моей, точно рыба в аквариуме, проплыла мысль: «А ты задавал этот вопрос Элизабет?»
– Я бы предпочел не знать, – сказал я. – Проживать каждый день так, будто он последний. Ну, сам знаешь… Но мне кажется, что если ты уже знаешь, когда умрешь, то Иисус подал тебе пример достойного поведения.
Шэй надменно усмехнулся.
– Подумать только. Сегодня ты упомянул старину Иисуса только на сорок второй минуте разговора.
– Прости. Профессиональное, – сказал я. – Когда в саду Гефсиманском Он говорит: «Да минет меня чаша сия», – Он борется со своим уделом… Но в конце концов принимает Божью волю.
– Хреновый у него удел.
– Понятное дело. Ноги у Него, наверное, дрожали, как мармелад, пока Он тащил свой Крест. Не стоит забывать, что Он был человеком. Можно быть храбрецом, но колики в животе от храбрости не пройдут.
Когда я договорил, Шэй пронзил меня невидящим взглядом.
– Ты никогда не думал, что можешь ошибаться?
– Насчет чего?
– Насчет всего. Насчет слов Иисуса. Насчет смысла этих слов. То есть он же не писал Библию, так? А те люди, которые ее писали, они ведь тогда еще и не родились. – Должно быть, вид у меня был совершенно ошеломленный, поскольку Шэй продолжил: – Я не говорю, что Иисус не был клевым парнем: да, отличный учитель, оратор что надо и все такое. Но… Сын Божий? Где доказательства?
– В этом и состоит суть веры, – ответил я. – В том, чтобы верить в вещи, которых не видишь.
– Хорошо. Но как тогда быть с ребятами, которые ставят все свои денежки на Аллаха? Или с теми, которые держатся восьмеричного пути? Как вообще можно было крестить парня, который гулял по воде?!
– Мы знаем, что Иисуса крестили, ибо…
– Ибо так написано в Библии? – Шэй рассмеялся. – Библию написали люди, а не Бог. Другие люди написали Коран и Талмуд. И эти люди решали, что стоит включить, а что лучше выбросить. Это как писать письмо: рассказываешь о своем отпуске, но умалчиваешь об украденном кошельке и пищевом отравлении.
– А тебе действительно хочется знать, не травился ли Иисус едой?
– Ты не понял. Нельзя считать фактами послания от Матфея 26:39 или от Луки 50:43.
– Видишь ли, Шэй, в этом-то и заключается твоя ошибка. Я могу открыть послание от Матфея 26:39 и понять, что это – слово Божие. А если бы Евангелие было подлиннее, то же самое я мог бы сделать и с Лукой 50:43.
Нас подслушивали все заключенные на ярусе. Некоторые – скажем, Джоуи Кунц, принадлежавший к Греческой православной церкви, или баптист Поджи – с удовольствием слушали, как я читаю Шэю библейские тексты. Некоторые даже просили помолиться вместе с ними.
– Закрой пасть, Борн! – крикнул Поджи. – Как только в тебя воткнут иголку, ты покатишься прямиком в ад.
– Я не говорю, что я прав, – повысил голос Шэй. – Я говорю лишь, что если ты прав, то я не обязательно ошибаюсь.
– Шэй, – сказал я, – перестань, пожалуйста, кричать. А то меня отсюда выпроводят.
Он подошел ближе и приложил руки к стальной сетке.
– А может, неважно, кто ты – христианин, иудей, буддист, чернокнижник или… трансценденталист? Может, все дороги ведут в одну точку?
– Религия объединяет людей, – сказал я.
– Да уж, конечно. Каждый спор в этой стране сводится к религии. Исследование стволовых клеток, война в Ираке, право на смерть, однополые браки, аборты, эволюция, та же смертная казнь – и где, по-твоему, линия разлома? А линия разлома проходит прямехонько по твоей Библии. – Шэй пожал плечами. – Думаешь, Иисус и впрямь был бы доволен теперешним положением вещей?
Я подумал о террористах-смертниках и радикалах, штурмующих абортарии. Вспомнил репортажи с Ближнего Востока.
– Я думаю, Бог ужаснулся бы, узнай Он, что творят люди под прикрытием Его имени, – признал я. – Я думаю, кое-где смысл Его посланий искажен. Именно поэтому так важно доносить Его истинное слово.
Шэй оттолкнулся от двери.
– Взгляни, к примеру, на Кэллоуэя…
– Да пошел ты в жопу, Борн! – выкрикнул Рис. – Я не хочу, чтобы ты упоминал меня в своих россказнях. Не хочу, чтобы твой вонючий говноедский рот вообще произносил мое имя…
– …он скинхед. Он сжег храм…
– Тебе крышка, Борн! – заявил Рис. – К-Р-Ы-Ш-К-А.
– …или возьмем надзирателя, который не может смотреть тебе в глаза, когда ведет в душ, потому что знает: сложись его жизнь немного иначе, в наручниках ходил бы он. Или политиков, которые считают, что могут решать, кто нужен обществу, а кого лучше изолировать…
Со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Техас и Поджи схватили подносы и принялись колотить ими о стальные двери. По громкой связи раздался голос одного из офицеров:
– Что там у вас происходит?
Сейчас Шэй был трибуном. Он проповедовал своей пастве, забыв о связности повествования и всем прочем, помимо собственной славы.
– А от тех, которые вообще нелюди, которых нельзя подпускать к женщинам и детям, от тех они избавляются! Потому что это проще, чем признать: между мною и ими не так уж много различий.
Вопли, улюлюканье. Шэй чуть отступил назад, будто стоял на сцене, и поклонился. Затем вернулся на бис.
– Посмотрим еще, кто смеется последним. Одним уколом тут не обойдешься. Разруби дерево, я – там; подними камень, и найдешь меня. Взгляни в зеркало – и увидишь меня. – Шэй бесстрашно смотрел мне в глаза. – Если ты на самом деле хочешь узнать, почему люди убивают других людей, задай вопрос самому себе: а за что бы убил я?
Я вцепился в Библию, которую всегда брал на свидания с Шэем. Как оказалось, Шэй не просто сотрясал воздух. Он не потерял связи с реальностью.
Связь с реальностью потерял я сам.
Ибо, как заметил Шэй, разница между нами не так уж велика, как мне хотелось бы. Мы оба были убийцами.
Вот только та смерть, в которой виновен я, еще не наступила.
Мэгги
Когда я приехала в салон пообедать с мамой, времени на меня у нее не нашлось.
– Мэгги, – удивилась она, увидев меня на пороге кабинета, – что ты здесь делаешь?
Тот же день, то же время, тот же привычный обед, на который я так не любила ходить. Но сегодня мне не терпелось забыться, пока мои кутикулы будут приводить в порядок. С того самого момента, как отец Майкл ввалился в мой кабинет с новостями от Джун Нилон, меня одолевали сомнения. Каковы были мои истинные намерения? Чьи интересы я на самом деле защищала, ратуя за право на донорство: Шэя Борна или свои собственные? Конечно, масс-медиа охотно примутся клевать институт смертной казни, если последним поступком Шэя в этой жизни станет бескорыстное самопожертвование… Но не аморально ли это – приближать казнь человека, пусть даже он сам об этом попросил? После трех бессонных ночей мне хотелось одного: закрыть глаза, окунуть руки в теплую воду и думать о чем угодно, лишь бы не о Шэе Борне.