Взявшись за это дело, я уже отдавала себе отчет в том, что мы с Шэем преследуем разные цели. Я пыталась убедить его, что изменение приговора – это повод для радости, даже если донорство пришлось бы отложить на неопределенный срок. Но Шэй был готов умереть, Шэй хотел умереть. Он дарил будущее не только Клэр Нилон, но и ее матери. Он, в отличие от меня, не собирался спасать весь мир. Только одну жизнь – и именно поэтому борьба была такой ожесточенной.
Он коснулся моей руки, сжимавшей решетку.
– Ничего страшного, Мэгги. Я в жизни не сделал ничего значительного. Я не нашел лекарство от рака, не справился с глобальным потеплением и не получил Нобелевской премии. Всю жизнь я занимался лишь тем, что причинял боль любимым людям. Но смерть… Смертью я распоряжусь иначе.
– Как?
– Я покажу, что жизнь стоит того, чтобы жить.
Я понимала, что не забуду Шэя Борна еще очень долго, – независимо от того, казнят его или помилуют.
– Человек с такими убеждениями, – сказала я, – не заслуживает смерти. Шэй, я умоляю: помоги мне помочь тебе. Ты не обязан играть в героя.
– Мэгги, – ответил он, – ты тоже.
Джун
– Экстренная ситуация, – сказала медсестра.
Палату Клэр заполнили врачи и медсестры. Одна начала закрытый массаж сердца.
– Пульс не прощупывается.
– Вводим дыхательную трубку.
– Начинайте закрытый массаж сердца.
– Можно подключить капельницу?…
– Какой ритм?
– Нужен электрошок… Накладывайте пластырь.
– Разряд в двести джоулей.
– Готово… Разряд!
– Остановка массажа…
– Пульса нет.
– Эпи. Лидокаин. Бикарбонат.
– Проверьте пульс…
Доктор By влетел в палату.
– Уведите мать! – скомандовал он, и медсестра схватила меня за плечи.
– Пройдемте со мной, – сказала она, и я кивнула, но ноги отказывались повиноваться. Кто-то опять поднес дефибриллятор к груди Клэр. Последним, что я увидела, прежде чем меня вытащили в коридор, было ее крохотное тело, подброшенное над кроватью электрическим разрядом.
Я видела, как линия на мониторе стала прямой. Я побежала к дежурной медсестре. И я сидела рядом с ней, когда состояние нормализовалось и сердце Клэр – истрепанное, искалеченное – забилось вновь. Глядя на множество экранов, изучая холмистую местность ее сердечного ритма, я боялась даже моргнуть, нарушив наш хрупкий мир.
Клэр тихонько заплакала и заметалась на подушке. В свете мониторов ее кожа казалось зеленой, как у инопланетянки.
– Детка, – прошептала я, придвинувшись ближе. – Не пытайся говорить. Трубку еще не вытащили.
Она несмело приоткрыла глаза – в них читалась немая мольба. Слабым жестом она попросила ручку.
Я протянула ей белую дощечку, выданную доктором By. Трубку снимут только на следующее утро, а до тех пор общаться мы могли посредством этой доски. Почерк у нее был неровный, с острыми концами букв.
«ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?»
– Сердце, – вымолвила я, сморгнув слезы, – немного сбилось.
«МАМА, ПОМОГИ МНЕ».
– Все, что угодно, солнышко.
«ОТПУСТИ МЕНЯ».
Я опустила глаза. Я к ней даже не притрагивалась.
Клэр обвела надпись в крут – и я поняла ее.
Я вдруг вспомнила, как однажды Курт сказал мне: спасти можно лишь тех, кто сам хочет спастись. Иначе вы погибнете оба. Я посмотрела на Клэр, но она уже заснула, не выпустив маркер из пальцев.
Две слезинки сбежали по щекам и упали на больничное одеяло.
– Клэр… Прости меня, – прошептала я.
Прости меня за то, что я сделала.
Прости за то, что я обязана сделать.
Люсиус
Стоило кашлянуть – и меня выворачивало наизнанку. Я чувствовал, как на коже вздуваются жилы как жар в голове просачивается каплями пота на подушку. Если мне на язык положить ледышку она растает прежде чем я успею ее проглотить странно что вспоминаешь казалось бы забытое например этот урок школьной химии. Испарения вот как это называется когда становишься тем чем думал никогда не станешь.
Комната была такая белая что глазные яблоки болели сзади. Твои руки были похожи на колибри или бабочек. «Останься с нами Люсиус» – говорил ты но голос твой становился все тише и тише и я мог только чувствовать тебя твои руки-колабочки и руки-балибри.
Люди рассказывают о белых огнях и туннелях и этого я ждал и знаешь Шэй скажу тебе честно это все брехня. Был только Он и Он протягивал мне руку. Я таким его и запомнил кофейная кожа черные глаза вечерняя тень эта глубокая ямочка на подбородке не для слез какой же я был дурак. Ты и не мог знать что это будет Он откуда тебе знать но как я не понимал что Бога видишь каждый раз когда смотришь на любимого человека.
Я ожидал услышать от Него много важных слов. Сейчас это было особенно важно. «Я люблю тебя. Я скучал по тебе». Но Он лишь улыбнулся мне обнажив белые зубы белый оскал волка и Он сказал: «Я прощаю тебя Люсиус я прощаю тебя».
Ваши руки стучали по мне били меня и ваше электричество пронизывало мое тело но вы не могли посягнуть на мое сердце ибо оно уже принадлежало другому. Он растопырил пальцы как звезду как знак и я пошел к нему «Я уже иду я уже близко».
«Подожди меня».
Мэгги
– Я бы не стал вызывать вас к себе в воскресенье, – начал Койн, – но мне показалось, вам следует знать… – Он закрыл дверь своего кабинета, чтобы сохранить конфиденциальность. – Люсиус ДюФресне умер вчера ночью.
Я медленно осела в кресло напротив его стола.
– Как?
– От пневмонии, вызванной СПИДом.
– Шэй уже знает?
Начальник тюрьмы покачал головой.
– Нам кажется, сейчас не лучшее время для подобных известий.
Имелось в виду, понятно, следующее: Шэй и так находится под особым наблюдением за попытки размозжить себе башку, незачем лишний раз его огорчать.
– Он может узнать об этом из своих источников.
– Верно, – согласился Койн. – Над сплетнями я не властен.
Я вспомнила, как репортеры превозносили излечение Люсиуса.
Интересно, что теперь скажет общественность? Если Шэй не Мессия, значит – по умолчанию – всего лишь убийца.
– И вы просите меня сообщить плохие новости.
– Как вам будет угодно, мисс Блум. Я позвал вас сюда лишь затем, чтобы передать вот это. – Он полез в выдвижной ящик стола и извлек оттуда запечатанный конверт. – Мы нашли это в личных вещах Люсиуса.
Конверт из манильской бумаги был адресован отцу Майклу и мне. Почерк был неровный, буквы путались и налезали одна на другую.
– Что это?
– Я не вскрывал его, – ответил начальник тюрьмы.
Я отстегнула бумажный клапан – и в первый миг мне показалось, что я смотрю на журнальную рекламу, настолько точно были прорисованы все детали. Но, приглядевшись, я поняла, что это обычная картонка и покрыта она не масляной краской, а акварелью и тушью.
Картина была копией «Преображения» Рафаэля: я узнала ее благодаря лекциям по истории искусства, на которые ходила ради симпатичного преподавателя. Высокий, анемичный парень с резко очерченными скулами, он всегда носил лишь черное, курил гвоздичные сигареты и записывал цитаты из Ницше на тыльной стороне ладони. И хотя на живопись шестнадцатого века мне было, по большому счету, наплевать, свою «пятерку» я получила, до того сильно мне хотелось его впечатлить. Впрочем, совсем скоро я узнала, что он живет со своим любовником по имени Генри.
«Преображение» считалось последней работой Рафаэля. Ее, незавершенную, закончил кто-то из учеников. В верхней части был изображен Иисус, взмывающий над горой Фавор с Моисеем и Илией. Внизу изображалось чудо одержимого мальчика – он ждал Иисуса в компании апостолов.
Копия Люсиуса ничем не отличалась от тех слайдов, что показывали нам в полумраке лектория. Однако стоило присмотреться – и вы бы увидели, что у Моисея были мои черты, а лицо отца Майкла стало лицом Илии. На месте одержимого мальчика Люсиус нарисовал автопортрет. Над Фавором же парил, запрокинув голову, Шэй.
Я осторожно вложила картину обратно в конверт и подняла взгляд на Койна.