– Он не умственно отсталый, – возразил я. – У него IQ, наверное, в два раза выше, чем у тебя.
– Да заткнись ты, педрила! – рявкнул Кэллоуэй. – Заткнитесь все!
Решимость в его голосе и впрямь заставила нас примолкнуть. Кэллоуэй опустился на колени у двери камеры и принялся шевелить в щели леской, выдернутой из одеяла и привязанной к свернутому в трубку журналу. Он дотянулся до центра помоста, подвергая себя серьезному риску: надзиратели должны были вернуться с минуты на минуту. Поначалу никто не понял, что он делает, ведь обычно мы таким образом передавали вещи друг другу – от книжки в мягком переплете до шоколадного батончика. Но тут мы заметили на полу небольшой яркий овал. Одному богу известно, зачем птице вить гнездо в таком жутком месте, но пару месяцев назад какая-то дурочка так и поступила, влетев к нам со спортплощадки. Одно яйцо выпало и треснуло. и теперь в коридоре лежал на боку недоразвитый птенчик малиновки. Его тощая морщинистая грудка поднималась и опускалась, как поршень.
Кэллоуэй медленно, дюйм за дюймом, подтаскивал яйцо.
– Не выживет, – сказал Крэш. – Мамаше он теперь не нужен.
– А мне нужен! – огрызнулся Кэллоуэй.
– Положи его в теплое место, – предложил я. – Оберни в полотенце, например.
– Или в футболку, – добавил Джоуи.
– Я в советах извращенцев не нуждаюсь! – рявкнул Кэллоуэй, но, подумав пару секунд, спросил: – Как вы думаете, может, действительно завернуть его в футболку?
Шэй продолжал кричать, но мы сосредоточились на репортаже из камеры Кэллоуэя: малиновку завернули в футболку, малиновку уложили в левую кроссовку, малиновка порозовела, малиновка приоткрыла левый глазик на полсекунды.
Мы все уже забыли, каково это – дорожить чем-то настолько, Что утрата станет невыносимой. Первый год я представлял, что луна – это мое домашнее животное, которое раз в месяц навещает лично меня. А этим летом Крэш мазал вареньем вентиляционную решетку, надеясь развести колонию пчел, – впрочем, к животноводству эта затея имела куда меньшее отношение, чем к его нелепому желанию выдрессировать насекомых и заставить их жалить Джоуи во сне.
– Ковбои скачут. Прячьтесь, индейцы, – сказал Крэш.
Это был наш условный код, означающий приближение охраны. В следующий миг двери разъехались. Охранники стояли возле душевой, ожидая, пока Шэй просунет руки в наручники и его можно будет довести до камеры, хотя путь этот составлял не более двадцати футов.
– Они не знают, что это, – сказал Смит. – Обследование показало, что это точно не астма и не проблемы с легкими. Возможно, аллергия, но сейчас у нее в комнате вообще ничего не осталось. Понимаешь, Рик? Комната стоит пустая, как тюремная камера.
Иногда охранники переговаривались при нас, но никогда не обращались к заключенным напрямую, никогда не рассказывали нам о своей жизни. И это, в общем-то, к лучшему. Нам совершенно необязательно было знать, что у парня, который проводит нам досмотр с полным раздеванием, есть сын, забивший в четверг решающий гол на футбольном поле. Лучше уж напрочь забыть, что это тоже люди.
– Они сказали, – продолжал Смит, – что ее сердце уже не сможет переносить такой стресс. И мое, если честно, тоже. Ты даже не представляешь, как тяжело смотреть на собственного ребенка обвязанного всякими проводами и обложенного мешочками.
Второй охранник, Уитакер, был рьяным католиком и любил подкладывать на мой обеденный поднос рукописные библейские цитаты, в которых осуждался гомосексуализм.
– В воскресенье отец Уолтер помолился за Ханну. Он сказал, что с удовольствием сопроводит тебя в больницу.
– Мне неинтересно мнение священника, – пробормотал Смит. – Что же это за бог, который так поступает с невинным младенцем?
Шэй просунул запястья в окошко душевой, чтобы в следующий миг на них сомкнулись наручники. После этого дверь открыли.
– Начальник тюрьмы согласился со мной поговорить?
– Ага, – ответил Смит, ведя Шэя к камере. – Пригласил тебя чайку попить.
– Мне понадобится всего пять минут…
– Не у тебя одного тут проблемы! – гаркнул Смит. – Пиши заявление.
– Я не могу! – воскликнул Шэй.
Я прокашлялся.
– Офицер, а можно и мне один бланк, пожалуйста?
Заперев Шэя, Смит вытащил бланк из кармана и просунул его в окошко моей камеры.
Как только офицеры покинули наш ярус, послышался тихий, робкий писк.
– Шэй? – окликнул я. – А почему ты не можешь заполнить этот бланк?
– У меня со словами беда.
– Уверен, начальник тюрьмы не обратит внимания на грамматические ошибки.
– Нет, не в том дело. Когда я начинаю писать слова, буквы путаются.
– Тогда скажи мне, и я напишу текст за тебя.
Последовала пауза.
– Ты и вправду сделаешь это для меня?
– Завязывайте уже с этой мелодрамой! – цыкнул Крэш. – Тошно слушать.
– Скажи начальнику тюрьмы, – начал диктовать Шэй, – что я хочу пожертвовать свое сердце после смерти. Хочу отдать его девочке, которой оно нужнее, чем мне.
Я приложил бланк к стене и, заполнив все поля карандашом, подписался фамилией Шэя. Привязал бумажку к своему отрезу лески и просунул ее в узкий проем под дверью его камеры.
– Отдай это офицеру, который будет делать обход завтра утром.
– Знаешь, Борн, – задумался Крэш, – не пойму я, что ты за человек. С одной стороны, ты говнюк, убивший маленького ребенка. За это ты заслуживаешь того, чтобы в следующей жизни родиться грибком на ногах Джоуи. С другой стороны, ты завалил копа, и я, например, благодарен, что в мире одной свиньей стало меньше. Как же прикажешь к тебе относиться? Ненавидеть тебя или уважать?
– Ни то, ни другое, – ответил Шэй. – И то, и другое.
– Знаешь, что я думаю? Убийство ребенка перекрывает все хорошее, что ты сделал. – Крэш встал, подошел к передней стенке камеры и начал колотить металлической кофейной кружкой по плексигласу. – Выкинуть его! Выкинуть! Выкинуть его!
Джоуи, не привыкший быть хоть на одну зарубку ниже кого-то на тотемном столбе иерархии, первым подхватил эту песню. Затем присоединились Техас и Поджи, которые слушались Крэша во всем.
Выкинуть его.
Выкинуть его.
Голос Уитакера захрипел в громкоговорителе.
– У тебя проблемы, Витал?
– У меня проблем никаких. Проблемы – у этого ублюдка-детоубийцы, вот у кого. Я вот что скажу, офицер. Выпустите меня на пять минут, и я освобожу добропорядочных налогоплательщиков Нью-Хэмпшира от лишней возни…
– Крэш, – мягко сказал Шэй, – угомонись.
В этот момент меня отвлек свистящий звук, доносившийся из крохотной раковины в моей камере. Как только я встал, чтобы выяснить, в чем дело, из крана хлынула струя. Это было весьма необычайное происшествие по двум причинам: во-первых, давление в трубах всегда было очень слабым и даже в душевой можно было рассчитывать лишь на тоненькую струйку; во-вторых, вода, брызнувшая через край металлической чаши, была темно-красного цвета.
– Б…! – вскрикнул Крэш. – Я весь промок!
– Ой, да это же кровь! – в ужасе пролепетал Поджи. – я этой дрянью умываться не буду.
– И в туалете то же самое, – добавил Техас.
Мы все знали, что трубы соединены. Это плохо тем, что если кто-то поблизости запустит в водопровод дерьмо, ты от этого дерьма не убережешься. Но есть в этом обстоятельстве и свои плюсы, к примеру, можно было передать записку по всему блоку, смыв ее в сток, и, прежде чем угодить в канализацию, она непременно промелькнет в унитазе соседа. Я заглянул в свой: там стояла багровая, как рубин, жидкость.
– Черт побери, – сказал Крэш. – Это же не кровь. Это вино. – Он принялся кудахтать как безумец. – Угощайтесь, дамы. За счет заведения.
Я не торопился принимать угощение. Я вообще не пил здесь водопроводной воды. Честно говоря, я подозревал, что лекарства, выдававшиеся мне по карточкам, были частью правительственного эксперимента, жертвами которого стали одинокие и никому не нужные заключенные. И мне вовсе не хотелось глотать воду, которую подавала в трубы эта администрация. Но тут я услышал, как Джоуи смеется, Кэллоуэй хлебает из-под крана, а Техас и Поджи распевают пьяные песни. Настроение на ярусе изменилось столь кардинально, что в колонке мигом захрипел Уитакер, сбитый с толку увиденным на мониторах.