Я опасалась реакции людей – она обнадеживает. Журналисты смущены, растроганы, доброжелательны. Публика, как всегда, относится ко мне тепло, незнакомые люди на улице улыбаются, поднимают вверх большой палец, глядя на меня. Помню, как однажды утром я торопилась – редкий для меня случай – и опаздывала. Шел дождь, я бурчала что-то про холодную воду, которая сейчас намочит мне волосы. Такси все не шло. Я смотрела направо, налево, дергалась. Потом я увидела, как ко мне бежит какой-то парень, он что-то держал в поднятой руке и кричал: «Шарлотта! Шарлотта, прошу вас!» Сразу за ним подошло такси, но я задержалась. По его лицу струился дождь, он улыбался и протягивал мою книгу. Он несколько часов подстерегал меня в кафе, ему подтвердили, что я действительно живу по этому адресу. Он просил автограф – прямо здесь, под дождем. Не объясняя мне причин, он во что бы то ни стало хотел мне сказать: «Благодаря вам я еще жив». Я написала то, что мне пришло в голову: «Любите жить!» Кажется. Я обняла его, он прижал меня к себе, шофер нетерпеливо звал меня в машину, я извинилась перед незнакомцем и уехала. Я получила несколько трогательных признаний от артистов, по нескольку раз переслушала замечательные послания от Матильды Сенье, от Изабель Джордано. Но еще я чувствовала смятение, удивление и стыдливое молчание людей моего профессионального круга. Успех моей книги и то, что я свободно говорю на эту деликатную тему, странным образом отдалили их от меня. А ведь СПИД нанес артистическому миру больше ударов, чем в других сферах. Но шоу-бизнес оказался не готов принять эту истину, свет ослепляет, но не освещает.
«Из двусмысленного положения можно выйти, только пожертвовав чем-то». Кардинал де Рец [4] .
Хотела бы я убедиться в обратном. Гораздо больше, чем СПИД, никогда не причинявший мне непосредственных страданий, мое тело было отмечено трансплантацией сердца, перевернувшей мою жизнь. Десятичасовая операция и грудная клетка, раскроенная для того, чтобы посадить туда чужое сердце.
«Мне не хватает любви. Мне кажется, я ждала любви всю жизнь. Я горю от нетерпения. Тороплю время, жду свидания… Мне всегда их мало. Я хочу, чтобы меня любили, чтобы признавались, кричали об этом, повторяли вновь и вновь. Чтобы любовь сверкала в глазах, в улыбке, чтобы меня ласкали бесконечно, до дыр. Откуда эта жажда любви, эта сентиментальная ненасытность? Не знаю. Наверняка такой характер.
Я долго ждала, пока мне скажут „я люблю тебя“, „тебя“ – и больше никого. Достаточно ли часто мне это говорили? Эти три слова – как рождение, как бомба с неизвестным часовым механизмом.
Родители любили меня глубоко и молчаливо.
Немая, стыдливая любовь сковывает. Родительская любовь не имела слов, жестов, не формулировалась, детей никто не обнимал. Так было всегда, это был какой-то вечный дефицит любви, как традиция, идущая из прошлого и длящаяся до сих пор.
А мне хотелось поцелуйчиков, песен, взрывов, доказательств любви. Тишина, мягкая нейтральность, ровные фразы и благопристойность моих родителей были как кляп, затыкавший им рот. Как плотина на пути у потока любви. И я никогда не знала, какой температуры эта вода.
И тогда я стала гоняться за любовью, как ищут сокровище, как ищут себя. Человек не живет, пока в его жизни нет слов „я люблю тебя“. Я все еще ищу их».
Это последние страницы книги «Любовь в крови», они могли бы стать резюме для всей моей жизни, если бы все в корне не изменилось.
«Будущее никогда не бывает точным продолжением настоящего». Вот любимая фраза моей психологини, я хватаюсь за нее, когда перестаю видеть выход из своего безнадежного настоящего. Будущее всегда поразительно. Как вы правы, дорогая Клер, я влюблена.
Если что-то в жизни и возможно, так это любовь. Я встретила своего возлюбленного летом в больнице. Все дело в статистике. Учитывая мой образ жизни, у меня больше шансов встретить любовь в белом халате, чем на парижском званом вечере.Несколькими месяцами ранее, в начале лета 2005 г.
Париж, госпиталь Сен-Поль
Мне назначена биопсия. Раз в три месяца у меня берут на пробу частицу пересаженного сердца, чтобы проверить, нет ли отторжения. Раз в три месяца я испытываю стресс, без настоящего страха. Я верю в свою счастливую звезду, в свой организм. Я говорю себе, что все это не имело бы смысла, если бы трансплантат именно сейчас решил взять ноги в руки. В любом случае я бы почувствовала. Если сердце сбегает от человека, наверняка это можно почувствовать. Однако мой кардиолог утверждает обратное. Процесс отторжения может начаться без особых ощущений, это вне логики. Классно, да? В отличие от печени, которая постоянно регенерирует себя, сердце не отстраивает себя заново, и нарушения в нем необратимы. Ничего удивительного. Оно не отрастает, не оправляется никогда полностью от своих ран. Максимум, что оно может, – это твердеть, рубцеваться. Это болезнь сердца. Я всегда прошу доктора Риу, моего кардиолога, чтобы он велел медперсоналу брать самую крошечную частицу моего нового сердца. Доктор уверяет меня, что отщипываемый кусочек бесконечно мал, но у меня каждый раз создается впечатление, что меня просто обгрызли. Миллиграмм моего сердца – это, возможно, еще одна минута игры с Тарой, еще одно мгновение смеха, надежды. Операция неприятная. В основание шеи вводят толстую иголку с микрозаборником, который проходит в ту нежную и влажную впадину, что угнездилась прямо за ключицей, и быстро достигает сердца.
Сразу после пересадки частота биопсий была просто адская. Меня всю утыкивали иголками, как сатанисты – куклу. Кожа у меня заживала плохо и потом белела в месте каждого укола. Мои биопсии можно пересчитать по декольте. Гламурненько, да?