Дробь оборвалась. Стоящие на арене поклонились сидящим на склонах, выпрямились, и барабаны грохнули вновь, но уже в рубленом, чётком ритме.
Круги пришли в движение, каждый круг двигался в сторону, противоположную соседним, но рисунок танца был общим и незатейливым: десятки тел одновременно взмахивали руками и притоптывали ногами, сгибались и подпрыгивали, поворачивались одним боком и другим, выбрасывали вверх руки и хлопали, вращались вокруг своей оси и дружно меняли общее направление движения, образовывали пары и тройки, рассыпались врозь и тут же выстраивались в колонны, подныривали и совершали кувырок, делали выпады и плавно поводили руками…
Удивляла почти полная синхронность, как будто вся эта масса людей долгое время репетировала вместе. Ритм постепенно ускорялся, полуобнажённые тела заблестели в свете костров, иногда, когда ветер ненадолго менялся, с арены до зрителей долетал едкий запах мужского пота. И вскоре количество танцующих стало уменьшаться. То один, то сразу двое покидали круг. А затем ритм барабанов резко изменился, и внутренние круги заметно ускорили танец. Мало того — рисунок движений и характер их стали другими, в то время как внешние круги продолжали танцевать по-прежнему. Между внутренними и внешними кругами наметилось расстояние и оно становилось всё больше, пока в какой-то момент не стабилизировалось. Больше никто его не пересекал.
А ритм опять изменился, и танцоры внутри круга ещё ускорили темп. При кажущейся простоте танца было совсем непросто выдержать темп и не сбиться. Миль обратила внимание, что там, ближе к центру, остались только самые выносливые; те же, что постарше, как и самые юные, давно покинули середину арены.
А впрочем, не все. Спустя какое-то время в чётком рисунке быстротанцующих возникла заминка — кто-то упал. Через него перепрыгивали и перешагивали до тех пор, пока из внешнего круга не прибежали два крепких пожилых воина и не унесли неудачника на «трибуны». А через несколько минут из «быстрого» круга выкатились ещё двое, но поднялись сами и разбежались по разные стороны арены. Следом за ними выпала другая пара. Но эти не разбежались, а напротив, сцепились друг с другом и принялись кататься в пыли, волтузя один другого. Им не мешали, пока один из них не поднялся, покачиваясь, и не побрёл прочь, а второй остался лежать, слабо шевелясь. Его тоже оттащили.
«Да это больше похоже на соревнования, чем на танец!» — обернулась Миль к Гийту, сидевшему сзади и повыше, и поймала взгляд его жёлтых глаз — поскольку была ночь, зрачки эти из вертикальных стали круглыми и горели, как у кошки. «У кота», — поправила она себя. В полумраке и мечущихся отсветах костров выражение лица Гийта разобрать было сложно, но Миль показалось, что смотрел он давно. Долго и печально. На неё, а не на арену…
Отведя взгляд, Гийт ответил:
«Ты права: «Пляска женихов» это и то, и другое. Самые лучшие танцоры затем примут участие в скачках, в борьбе, в стрельбе по мишени и прочем… В конце концов лучшие обязательно получат невест, а другие определённо привлекут к себе внимание, и, возможно, тоже будут в выигрыше».
«А что, они, наверное, много репетировали этот танец?»
«Вместе они танцуют раз в год, на Ярмарке. А у себя в племени… — Гийт пожал плечами. — Наверное, каждый праздник. Движения-то несложные, главное — не сбиться с ритма».
«А женщины тоже танцуют?»
«Танцуют. Но их танец — просто украшение праздника, как ты, наверное, понимаешь. Им-то нет нужды себя рекламировать».
…Внутренний круг расширился, отступив наружу, а в центре остались не больше десятка мужчин. Этот десяток и дотанцевал до третьего удара гонга, после которого над ареной раздался дружный ликующий рёв, живо напомнивший Миль стадион в момент решающего гола — и танец завершился. Танцоры внешнего, самого широкого круга, рассосались среди зрителей.
В наступившей тишине на арену спустились трое: молодая женщина в сопровождении двоих воинов, нагруженных чем-то поблёскивающим и позвякивающим. Женщина подходила к каждому из десяти, о чём-то спрашивала его, принимала от сопровождающего некую блестящую полоску и сама опоясывала ею потную талию финалиста. После чего брала всё ещё тяжело дышавшего танцора за руку и, повернувшись к зрителям, громко объявляла его имя и название племени.
Вся процедура сильно напоминала награждение спортсменов-олимпийцев. Миль аж головой затрясла, чтобы избавиться от так и вставших перед глазами ярких образов. И тут…
В несколько секунд ночная арена с лоснящимися в свете костров потными танцорами отдалилась и окружающее, мелко задрожав, стало нереальным, все звуки смешались в какафонию и пропали, всякое ощущение опоры под собой исчезло, а воздух взвихрился, обдав диким холодом, и… дышать вдруг стало совсем нечем…
Так, бездыханно, Миль и обмирала в леденящей пустоте — чёрной, удушающе-сосущей, что-то бестелесно шепчущей, парадоксально-вязкой, в абсолютном одиночестве — беспомощно болтаясь невесть где, она тонула в ней, плотной, цепкой, жадной, погружаясь всё глубже… дальше… Пока в слепой панике не завопила безмолвно и не рванулась на исходе сил…
…И всё вернулось на место: поросший травой склон надёжно подпирал зад и поддерживал ноги, руки Бена крепко сжимали её, тёплый ночной воздух плыл вокруг, наполненный запахами, звуки веселья ворвались в уши, на арене жонглёры ловко перебрасывались пылающими факелами…
Вздрагивая, она с облегчением вцепилась в Бена. Всё ещё было страшно и холодно, но она знала, что вернулась, и что он тут, и ничего не надо объяснять…
«Господи, ужас какой, — повторяла она, — какой ужас, Господи…» И никак не могла согреться…
Чуть позже, осторожно спрашивая себя, что же случилось, она всё время чувствовала: стоит только вспомнить это состояние изолированности, как оно возникнет вновь, и откуда-то, мерзким ознобом стягивая кожу, словно наносило промозглым сквознячком…
«Вот и не вспоминай, — мрачно посоветовал Бен. — Тебя будто вдруг не стало рядом… а уж холоднющая-то вернулась…»
И стиснул её покрепче.
Праздник был в разгаре, на арене шло представление, трибуны взрывались хохотом. Но для них двоих всё это действие, утратив смысл, происходило словно на экране.
Гийт, сидя чуть выше за спиной Миль, почувствовал порыв ледяного ветра, исходивший от неё — этим порывом взметнуло её волосы и ударило ими в лицо Гийту, как тугим крылом. Заслонив рукой глаза, он нечаянно поймал прядь и, повинуясь внезапному импульсу, быстро вынул нож и прядь эту отхватил, а потом с минуту растерянно сидел и глядел на добычу — прядь оказалась порядочной длины, Миль заметит… Но упрямо решил: ну и что? Обратно же не приделаешь… Спрятал поскорее и взглянул воровато — не видела ли? Но Миль сжалась в объятиях Бена…
И Гийт понял, почуял вдруг, что скоро… совсем скоро… не после двухнедельной Ярмарки, как планировалось, а вот-вот расстанется с ней. И зажмурился от прихватившей тупой боли.
Маленькая мягкая ладошка нежно погладила его по плечу. Гийт, не оборачиваясь, покачал головой, и ладонь легко упорхнула прочь. Ландани растаяла в ночи так же неслышно, как и появилась.
Взошла полная луна, на арене стало ещё светлее, и ещё ярче заблистали клинки, порхавшие, казалось, даже не в руках артистов — но между ними, над ними, вокруг них, сами по себе… Миль честно пыталась смотреть, но веки слипались неудержимо. Несмотря на тёплую ночь и близость Бена, её знобило. Обеспокоенный, Бен наконец поднялся:
«Да предки с ним, с представлением, ты почти спишь», — и Миль не возражала.
Она смутно помнила, как добралась до палатки, где словно провалилась в тёплую, мягкую тьму.
91. С Ярмарки…
С утра Ярмарка вновь загомонила, запестрела. Миль проснулась на плече Бена, повернулась и увидела, что он не спит и вообще — вряд ли много спал в эту ночь.
«Сегодня?» — спросила она, и он кивнул. Да, пора было снова в дорогу.
«Когда?» — взглянула она в его глаза, и он улыбнулся:
«Не прямо сейчас, умыться и позавтракать вполне успеем. Давай одевайся».