— Есть, — четко развернулся через левое плечо и двинулся в полковую канцелярию.
— И не тянитесь, барон! Чай не на параде! — насмешливо бросил мне вслед адъютант.
У-у-у… Крыса штабная. Еще прикалывается.
Пройдя по коридору в первую от входа комнату, я был радостно встречен ославившим меня на весь полк вольноопределяющимся историком-летописцем — Жоржем Комаровским.
— Здравия желаю, господин прапорщик! — он вскочил из-за стола, отдавая честь. При этом его гимнастерка по обыкновению встопорщилась, живя как бы отдельной от тела жизнью.
— Здравствуйте, господин вольноопределяющийся. Знаете, Жорж, я пришел вас пожурить. Благодаря вашему опусу, меня теперь не вышучивает только ленивый. И я не могу сказать, что меня это радует. Мне кажется, вы злоупотребили моим доверием.
— Простите… Я… Я не хотел ничего такого. Просто историки пишут для грядущих поколений и могут быть не поняты современниками. Еще раз прошу прощения.
— Ничего-ничего. Вы полностью искупите свою вину, если выдадите мне полагающийся денежный ордер и совсем чуть-чуть расскажете мне о моих новых сослуживцах. — Я присел на стул у окна. — Итак, я весь внимание!
— Да-да, конечно! — Комаровский с облегчением плюхнулся обратно за стол. — Вы, кажется, назначены в 10-ю роту?
— Именно так.
— Ну, что ж, — он поправил очки, — командует ротой поручик Казимирский. По имени-отчеству — Казимир Казимирович, но все называют его 'triple Kazimirsky' (франц. — тройной Казимирский). Он — поляк. Храбрый и решительный офицер, но слишком эксцентричен. Отмечен наградами.
— А командир батальона?
— Капитан Берг. Иван Карлович. Очень уравновешенный во всех отношениях офицер, коренной москвич.
— Достаточно. Спасибо вам, Жорж. Давайте ордер и я пойду, мне еще в расположение роты надо добраться дотемна. И, кстати, будьте добры забрать вашу тетрадь.
— И каково ваше мнение о моих сочинениях? — вольноопределяющийся аж привстал от волнения.
— На мой взгляд, для историка вы слишком субъективны и многословны, но как часть большого романа о великой войне — ваше произведение вполне достойно!
— Спасибо за откровенность. Вот ваш ордер, господин прапорщик. А что касается вашего беспокойства о своевременном прибытии в роту, то сегодня вечером в 3-ий батальон едет наш полковой священник — Отец Серафим. Он будет рад компании…
На том и порешили, а я отправился к полковому казначею получать свои кровные, которые мундирные.
* * *
Вечерело.
Стрельбы, которая время от времени доносилась от линии фронта слышно не было. Видно и наши и немцы на сегодня уже угомонились.
Трещали цикады, мерно поскрипывала телега, на которой мы с полковым священником путешествовали в расположение 3-го батальона.
Отец Серафим — массивный здоровяк с заметной офицерской выправкой, поначалу расспрашивал меня о моем житье-бытье, о ставшем уже притчей во языцех моем спасении. А потом предложил спеть что-нибудь жизнеутверждающее, дабы скоротать дорогу.
Хотя ехать было недалеко — минут двадцать (батальон стоял в двух верстах), я согласился. Дело в том, что в прошлой своей жизни петь я любил, но совершенно не умел. Переболев в детстве бронхитом, я навсегда потерял способность к воспроизведению каких-либо мелодий голосом. Зато здорово научился играть на гитаре — не могу петь, значит, буду аккомпанировать…
Теперь же, когда я для пробы спел вместе со священником 'Рвемся в бой мы всей душою…' обнаружилось, что я стал обладателем весьма приятного баритона.
А когда, батюшка предложил мне спеть что-нибудь по моему выбору, я затянул Розенбаума: Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну, а поседлай-ка ты коня да моего. А я пойду да обниму печаль-жену, Кабы не быть бы ей вдовой. А я пойду да обниму печаль-жену, Кабы не быть бы ей вдовой. Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну, Да не печалься — ты своё отвоевал. Ты вон смотри, чтоб сын мой, твой любезный внук, Не баловал-озорничал. Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну, Да не забудь надеть "Георгия" на грудь. Я тебя, батя, в жаркой сече вспомяну, Когда в штыки проляжет путь. Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну, Был "посошок", теперь давай по "стременной", А за курганом, коли в поле не усну, Ещё добавим по одной. Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну, Да не серчай, но чует сердце — быть беде, Ты дай-ка, батя, я в последний раз прильну Щекою к мокрой бороде.Голос красиво играл в пахнущем майскими травами теплом вечернем воздухе, а я думал совсем о другом.