Нервное напряжение сказалось незамедлительно — я почувствовал головокружение, волной накатила слабость. Меня качнуло. Чтобы не упасть, пришлось ухватиться за опорный столб крыльца.
Окружающая действительность сильно искажалась фиолетовыми кругами в глазах, и все время норовила расплыться до полной потери четкости. Обняв полированное резное дерево, я прикрыл веки и попытался привести мысли в порядок. В голове бурлило, как в перегретом паровом котле, который взорвется с минуты на минуту. Какая-то чудовищная воронка закружилась в моем сознании, увеличиваясь в размерах. Я чувствовал, что сейчас может произойти что-то необратимо ужасное…
Неожиданно меня прорвало:
— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли, — сами собой шептали непослушные губы. — Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. АМИНЬ! — Сказал и, не открывая глаз, медленно перекрестился…
Отпустило…
В голове всплыла глупая фраза из известного фильма 'Вот, что крест животворящий делает!'.
Переждав неожиданные последствия своего вынужденного мнемонического кретинизма, я осторожно спустился с крыльца и, пройдя с десяток шагов, с облегчением присел на завалинку.
— Фу-у-ух. Эвона, как меня торкнуло…
— Я прошу прощения, но мне показалось, что вы что-то сказали? — неуверенный ломающийся голос прозвучал совершенно неожиданно.
Я повернул голову, пытаясь разглядеть говорившего. В воротах стоял высокий нескладный молодой человек в форме с погонами вольноопределяющегося. Обмундирование топорщилось на нем, в полной мере олицетворяя идиому 'как на корове седло'. Маленькие круглые очки-велосипеды на носатом веснушчатом лице усиливали впечатление общей несуразности.
— Э? Да… — только и смог выговорить я.
— Ах, простите! — он подошел ближе, смешно по-птичьи переставляя ноги. — Мы, кажется незнакомы. Засим, разрешите представиться. Комаровский Григорий Сергеевич вольноопределяющийся при штабе полка.
— Очень приятно! Прапорщик фон Аш Александр Александрович, — я сделал попытку встать, чтобы поздороваться, но был остановлен собеседником:
— Сидите-сидите! Мне показалось, что вы чувствуете себя не совсем хорошо!
— Спасибо, — я, с облегчением плюхнулся обратно.
— Собственно говоря, господин прапорщик, меня направил к вам мой непосредственный начальник — полковой адъютант. Доктор доложил, что ваше обмундирование утрачено в результате боевых действий. Я вызвался оказать содействие. — Комаровский извлек из-за спины доселе невидимую пухлую полевую сумку, расстегнул ремешок и с заметным трудом вытащил тетрадку в картонной обложке. — Вы позволите?
— Присаживайтесь!
— Благодарю! — он по-сиротски примостился рядом, раскрыл тетрадку на чистой странице заложенной карандашом. — Итак, вы не могли бы поведать мне все подробности происшедшего?
— В каком смысле?
— В прямом. Ваш рассказ станет основой для разъяснительной записки об обстоятельствах приведения в негодность действительного обмундирования. На основании данной записки, вам выдадут внеочередные 'мундирные'. Военная бюрократия, так сказать.
— Ну что ж… Я не очень хорошо помню произошедшее, но… — и я принялся рассказывать.
Выслушав краткое изложение происшедшего, Комаровский попросил рассказать поподробнее, то и дело, задавая наводящие вопросы. При этом он непрерывно чирикал карандашом в своем 'кондуите'. Обессиленный, я почти не сопротивлялся и лишь под конец вежливо спросил — неужели получившийся рассказ на пять страниц необходим для соблюдения всех формальностей.
— Ну, что вы! — мой собеседник смущенно улыбнулся. — Для отчетности мне бы и трех строк хватило. Дело в том, что я в некотором роде, летописец полка. Записываю все важные события или занимательные происшествия. А ваше чудесное спасение вполне достойно быть занесенным в анналы. Я, возможно, несколько злоупотребил вашим вниманием, но поверьте — это же живая история.
— М-да… — я не нашелся что ответить. Все сказанное вольноопределяющимся было столь искренне и непосредственно, что я даже раздумал возмущаться. — Григорий Сергеевич, а давно ли вы ведете свою хронику?
— В полку я менее полугода, однако, мои записки пополняются ежедневно. Собственно, записи я начал вести с самого первого дня войны, еще, будучи студентом. — Комаровский поправил очки. — Я просто почувствовал, что должен непременно составить отчет о столь тяжком для отчизны времени.