Два моих родных человечка — сын и дочь — такие разные, так непохожи друг на друга, словно не один отец, не одна у них мать, словно жили они и воспитывались в разных условиях, а забота, любовь и внимание родителей не делились между ними поровну.
Таня редко помогала мне по хозяйству. Если попросишь хотя бь! посуду вымыть, она с готовностью ответит:
— Сейчас, сейчас!
Спустя некоторое время;
— Таня, а посуда?
— Сейчас, сейчас!
А сама или читает, или слоняется по квартире. А когда удостоверится, что терпение мое истощилось и посуда уже вымыта, идет на кухню, подвязывается фартуком, спрашивает невиннейшим образом:
— Куда грязная посуда подевалась? Опять я виновата! Нашли козла отпущения! А если книга интересная, не оторваться? Посуда прокиснет, если подождет? Тут Вертер стреляется от несчастной любви... Вот дурак! Из-за Лотты. Лотта съела кашалота! — А в глазах прыгают чертики.
— Таня, это же Гете.
— Ну и что? Кашалота-то съела Лотта!
— Что с тобой, Таня, почему ты кривляешься постоянно? Ну как ты себя ведешь!
— Нормально. Согласно вашим с папой инструкциям: не разваливаюсь на стуле, не жестикулирую слишком, не забрасываю ногу на ногу, не сижу на краешке стула в позе бедной родственницы, этого, по-моему, вполне достаточно, чтобы выглядеть воспитанной девочкой.
Что с ней делать?
Редкий случай — девочка не любит ласку: тянешься к ней, чтобы обнять, а она отодвигается от твоей руки
и как-то пугливо сжимается. Волосы у нее жесткие, густые, как у отца в молодости, прикоснешься к ним, как к мелкой стружке, и голова тотчас же осядет под твоей ладонью. А Гена ласковый. Попробуй объяснить это.
С Геной в детстве было куда легче! Сам всегда спрашивал: «Ма, я тебе нужен? Говори сразу, а то у меня свои дела!» Он всегда находил себе работу: мастерил что-то, стругал, собирал, хорошо выпиливал лобзиком фигурки зверей, их брали на школьную выставку. Все мальчик делал легко, весело, безоговорочно: и в магазин сбегает, и пыль сотрет, и картошки начистит. Правда, нравилось ему делать картошку идеально круглой — отходов было!
Часто он спрашивал требовательно, серьезно: «Ма, говорят, в Ленинграде мало осталось коренных жителей, больше приезжих: они ссорятся в городском транспорте, хулиганят, как им не стыдно? И почему они живут в Ленинграде, если вести себя по-ленинградски не умеют? Значок бы такой выдавать: «Я ленинградец». Как медаль».
Однажды, Гена учился тогда в пятом классе, Таня — в четвертом, мальчик вовремя не вернулся домой из школы. Мы переволновались: звонили в школу, знакомым, в милицию.
А Гена с товарищем, оказывается, пытались спасти подбитую синичку. Спрятали ее под кустом, травы нагребли, сверху носовым платком прикрыли и отправились за крупой. Крупы, разумеется, без денег им никто не дал. Тогда они стали просить деньги у взрослых,— их пристыдили и прогнали. В другом магазине тоже все окончилось посрамлением. Когда мальчики вернулись к птице, она уже не нуждалась в их помощи.
— Мама, зачем ее ранили? — плакал Гена. — Кому она мешала жить?
Сколько мерзких поступков совершается из озорства! Разбить зеркало в лифте, поцарапать свежевыкрашенные стены, написать непристойность, ударить животное, убить птицу. Какое удовольствие или удовлетворение может принести подобный поступок нормальному человеку? Получается, что подлости совершаются неполноценными людьми. Не иначе. Это я и сказала сыну. И дочь это слышала, она была в комнате. Но буквально на другой день Гена примчался домой сам не свой:
— Ма, там наша Танька птицам головы отрывает!
Я в это время занималась стиркой, бросила все, выбежала во двор в чем была, с мокрыми руками.
Таня размахивала, описывая в воздухе круги, живым голубем, зажав его голову в кулачке. Птица била крыльями, силясь вырваться на свободу, и вдруг туловище ее отлетело далеко в сторону, а Таня в растерянности оглянулась на мой крик: «Ты что делаешь?!» Птичья голова выпала из ее руки.
Я с ужасом смотрела на свою хорошенькую, нарядную дочку — она стояла у цветочной клумбы, сама как цветок в ярком платье, в красных босоножках, с бантом в косице.
— Марш домой, садистка! — крикнула я.
— И вовсе она не садистка,— услышала я — ко мне подошла Светлана Пряжкова. — Голуби заразу разносят, их уничтожать надо, мама говорила...
Света вскинула подбородок, сощурилась, посмотрела на меня вызывающе враждебно. Злая девочка! Знала я, что дома ее бьют. Видела, как во дворе однажды отец ударил ее за сломанную игрушку. Этот поступок возмутил меня: дети тяжело переносят унижение. Я подошла к Пряжкову, попробовала поговорить с ним: дети ломают игрушки вовсе не потому, что им хрчется испортить кому-то настроение, ими руководит любопытство, хочется заглянуть вовнутрь: что там? И за это бить?