А мы в тот день договорились с Колей: как только Касьян съедет со двора, я приду. Вижу, дело плохо. Пролезла через дырку в заборе, пробралась к сараю, приложилась глазом к щели: стоит Коля ни жив ни мертв, порточки руками придерживает, а Касьян над ним бугаем нависает: «Ложись, кому сказано! Хуже будет!»
Поплевал Касьян на ладони — Коля уже на лавке жмется, все-то голое у него до самых коленок,— да как стеганет раз, другой, а на третий сам взвыл: я ему кирпичину в голову запустила. Подкралась поближе да как ахну!
Вскорости Николая отправили из деревни, а куда — неизвестно. Наплакалась я, наревелась, ходила сама не своя, во все уголки-закоулки заглядывала: вдруг Коля где хоронится и меня ждет?
Думала, никогда больше не увидимся, а вишь как обернулось? Посчастливило! В одном поезде оказались! Неужели, думаю, Коля по своей работе опять скроется, может, совсем не рад мне?
И вдруг мои мысли оборвал крик:
— Николай, держи контру!
Гляжу, какой-то в шубе, медведь медведем, к выходу пробирается. Коля схватил его, а' тот успел выстрелить. Коля, бедный, держится за плечо, а между пальцев просачивается кровь. Я испугалась, бросилась к нему, да не подпустили близко: «Не ты ему нужна, а доктор!»
В вагоне такой шум-гам поднялся, хоть уши затыкай. Оказалось, что мы уже стоим, за окнами народ с винтовками ходит. Матрос командовать начал, к порядку призывать, потом за наши вещички взялся:
— Идите за мной, помогу!
Он с нашими пожитками к выходу пошел, мы за ним. Тюки, мешки, корзины — все толкало, цеплялось, било по спине, по голове. Выбрались, наконец, на волю, а тут отец. Передал нас матрос из рук в руки, назвался Егором Васильевичем, обещался через недельку-другую заскочить к нам, про Колю рассказать. И правда заскочил, привет от Николая привез, а тот контра, оказывается, два чемодана новенького оружия вез, чтоб исподтишка революцию расстреливать.
Приехали мы в Петроград, стали жить там, и я заскучала — ни за что не привыкнуть! Куда ни глянь — дома каменные, высоченные, дворы — что те колодцы, хочешь небо увидеть — голову задирай... Травы и той кот наплакал. А жилье, куда нас отец первоначально привез, сущая тюремная камера: спускаться туда надо было по каменной лестнице, вела она к железной двери со здоровущим замком, мой кулак свободно в одно кольцо просовывался
Твой дед, ягодка, тоже крупный был, такой же, как Егор Васильевич. Станут рядом — два богатыря, только что один молодой, другой в летах. Дед, бедолага, перед входом в наше жилье в три погибели складывался и всякий раз шишки на голове ощупывал, повторял все: «Вот так и жил тут без вас» согнутый!»
А потом нам хорошую квартиру дали, вот эту: хо-зяин-буржуй за границу улепетнул. Ну, думаем, заживем мы теперь по-людски: и лечь есть на что — две садовые скамейки нам дали, и одежонки раздобыли.
И тут гражданская война. Отца на фронт с завода не отпустили — кузнецом он был первостатейным, срочные заказы там выполнялись, а Николай и Егор Васильевич пошли воевать. Распрощались мы честь по чести, смотрю им вслед и ничего не вижу, все расплывается от слез. И вдруг будто щелчок в голове: да что же это я, девка молодая, здоровая, полы мою, постирушки разные на дом беру, всяких лентяек ублажаю, руки-то мои больше пользы солдатушкам принесут, если в санитарки пойду.
И пошла! Мать за мной следом, за полу цепляется, вся в слезах: «Не пущу! Мала ты еще!» Да где там! Не удержать...
Не буду тебе, ягодка, про лазарет рассказывать, про людей штыками изувеченных. Не одного Колю, он как раз штыком пропорот был, выходила, не одного его от смертушки спасла. А Егора Васильевича бог миловал.
Доводилось мне иной раз и домой заскочить, мать проведать. Тогда уж заодно набивала для стирки мешка два бинтов, черных от крови, подбрасывали меня домой на подводе, а утром забирали и меня, и бинты. Мать не позволяла мне дома стиркой заниматься, уложит, бывало, спать, а сама всю ночь над корытом колдовала, квартиру всю как есть бинтами обвешивала...
Пережили и войну, и голодуху, а тут новая беда навалилась — Ленин помер. Вышли мы на улицу всей семьей, и Егор Васильевич с нами,— а там народ с траурными повязками к Марсову полю движется. И мы вместе со всеми. А как раздался залп в Петропавловской крепости, все вмиг остановилось: люди, машины, все, что по улицам двигалось. Гудки загудели — заводские и фабричные, с пароходов и кораблей, что на Неве стояли, гудели пять минут: в тот самый момент в Москве, на Красной площади, Ленина хоронили...