— Немецкое, — сказала она деловито слегка изменившимся голосом.
Анна Сергеевна с удивлением смотрела на неё.
— Бери, — повторила она.
Торопливо завернув серебряные ложки и вилки в ту же белую простыню, Кирина прижала их к груди. Она оглянулась на Анну Сергеевну.
— Я ухожу, — зачем-то сказала она и в то же мгновение, когда услышала свой хриплый, будто чужой голос, увидела себя со стороны — жалкую, сломленную страшным своим поступком — и инстинктивно поняла, что видения этой ночи будут преследовать её всю жизнь. Но свёрток она не в силах была оставить в комнате.
— Я презираю вас, — крикнула она Анне Сергеевне с мещанским величием, — потому что вы из «бывших».
Дверь за ней неслышно затворилась.
Салон Розы Крейн
Этот дом построил её отец в маленьком среднеазиатском городке ещё до войны. Он привёз из России старую мебель, картины, реликвии своей семьи. В голодный сорок второй они ели похлёбку из собачьего питомника, которую продавал сосед. Вскоре отец умер, а девочки выжили. Старшие уехали одна за другой: Анна — на целину, Алина — в Сибирь, учительствовать. Роза донашивала платья старших сестёр — длинные, шитые домашней портнихой по вкусу отца; в комнатах сладковато пахло пылью от тяжёлых портьер и ковров, прела ткань и истончались цвета.
Она была молчалива, сдержанна, мечты и обрывки воспоминаний, чтение и музыка по вечерам — всё, что составляло наслаждение её страстной натуры.
Роза думала о том, что ей суждено умереть среди этих старых вещей, думала с покорностью и детским величием. Вечерами она часто играла на фортепьяно под истошные крики мальчиков, купавшихся в глубоком арыке напротив её дома, — чистые звуки резко пробивали толстый горячий воздух, и, казалось, звучали неуместно среди простого, грубого быта недавних беженцев. Наверное, поэтому ходили упорные слухи, что Роза развратна, по ночам к ней приходят мужчины и можно услышать шёпот и смех, если прижаться ухом к стене, сложенной из лёгкого, кустарного обжига кирпича. Возможно, слухи были ещё и неосознанным мщением женщин за то, что у неё был дом, старинные статуэтки и подсвечники, портреты на стенах, тяжёлые скатерти, вещи, в которых жило прошлое.
Отец и его братья в юности были революционерами, большевиками, дядя Розы называл себя «палачом революции». Точно из такого же дома в России они уходили воевать и не возвращались. Сестра Анна, уезжая по комсомольскому призыву на целину, с пафосом говорила о гибели мировой буржуазии.
Розе казалось неестественным, что она ведёт скромную, целомудренную жизнь в доме, где всё говорило о страстной, чувственной жизни и откуда можно было отправиться только на подвиг. И в свои тридцать шесть лет она решила вновь вступить в спор со временем, обросшим ракушками пустых слов и ложных понятий, — точнее, она решила хотя бы в своём доме вернуть время, когда на лицах её дядей-мальчиков в длинных шинелях и кожанках застыло суровое вдохновение.
Наверное, это была просто поздняя попытка вернуть словам их истинный смысл — она понимала, что невозможно жить в чужом времени.
Её глаза были твёрды и бесцветны, она мечтала, что создаст сообщество людей будущего, истинной веры, — в конце шестидесятых общество уже медленно впадало в глубокий сон, автоматически твердя большевистские лозунги.
По средам и пятницам её дом был открыт для многих, включая и подростков. Смутное любопытство сменяло страх и робость перед старшими, когда Роза Крейн говорила о революции, о свободной жизни, которая началась для всех граждан, о святости тех, кто верит идеям революции до сих пор. Розе хотелось видеть тайный восторг, она как будто возвращалась к себе самой — маленькой честолюбивой школьнице.
Мальчиков в десять часов вечера отправляли спать, взрослые расходились только после двенадцати. У подростков оставалось ощущение, что они приходили в чужое время, канделябры и статуэтки казались им музейными экспонатами, как, впрочем, и малознакомая музыка, и рассказы Розы о дядях-комиссарах. Убийства не удивляли мальчиков — они были детьми тех, кто много убивал на войне, — их удивляло, что можно и должно «умереть за идеалы», как говорила им Роза Крейн. Вернее, они переводили её слова в другую плоскость: можно убить, чтобы сохранить свою жизнь, отомстить за страну, хорошо и правильно убивать фашистов. Они так же, как и Роза Крейн, ни во что не ставили человеческую жизнь, но воспринимали всё более приземлённо, просто — увлечение Розы идеей революции смешило их.
Роза, когда уходили гости, внимательно оглядывала себя в большом старинном зеркале, стоящем в прихожей, дотрагивалась до подбородка, седеющих волос. В ней теперь часто просыпался почти болезненный интерес к себе, как будто она старалась почувствовать, сколько ещё жизни осталось в её теле. Взгляд её часто был напряжён и жаден: зажигая свечи перед фортепьяно и на столе, она думала о своих сёстрах, об отце и пыталась угадать, такой ли они хотели видеть её. У неё остались искажённые представления о мире, и общество, которое она хотела создать, было смесью мещанства и удешевлённых идей коммунизма.