13
Теперь, спустя полгода после похорон Генри, я уже привыкла жить одна. Дела мои идут хорошо или по крайней мере неплохо. Мне не на что жаловаться. Лет через пять я буду старшим врачом. Шеф похлопочет об этом, он сам намекнул. Когда-нибудь мне все же придется пойти к нему в гости, и, возможно, визит будет приятным. Я испытываю к нему странное, почти непонятное расположение. Многие в клинике шефа терпеть не могут. Его считают догматиком, человеком высокомерным и циничным. Иногда он ведет себя так и по отношению ко мне. По-моему, шефу нравится вызывать к себе неприязнь. Это упрощает ему множество решений. Надеюсь, между нами сохранится необходимая дистанция и он не впадет в сентиментальность, не будет рассказывать мне о своих проблемах. Ничего не хочу о них знать.
Работой я в общем довольна. Хотя она мне не очень по душе. Работа для меня тем утомительнее, чем больше в ней однообразия. Порой мне не хватает в ней трудностей и напряжения, порой удовольствия. Но ближайшие двадцать лет я с ней справлюсь.
Желаний у меня теперь немного, и я знаю, что они неисполнимы. Зато кое-чего я боюсь настолько, что эти страхи могут завладеть мною целиком.
Климакс надеюсь пережить благополучно. Только в жару мне плохо. Она мне отвратительна. Мне уже сейчас знакома эта внутренняя сушь, нарастающая и изматывающая с каждым днем все больше. В такие дни я избегаю людей и с удовольствием вообще спряталась бы от них у себя дома.
Я хотела бы побывать кое-где, только вряд ли удастся. Поехать бы в Рим или Прованс. А еще в Канаду или какую-нибудь центральноафриканскую страну. У меня есть свои представления об этих местах. Наверняка неправильные. Побывав там, я увидела бы совсем другое. И все-таки я не теряю надежды увидеть эти края. Правда, за сорок лет я туда не попала, и сомнительно, чтобы это произошло в ближайшее десятилетие. В старости я вряд ли захочу путешествовать. Это будет мне трудно.
Иногда я подумываю о ребенке. Прежде я хотела родить сама, но каждый раз чего-то пугалась. Теперь порой мне хочется удочерить какую-нибудь сироту. Я представляю себе, как переменилась бы от этого моя жизнь, и уверена, что была бы счастлива. Но если настроение у меня не слишком сентиментальное, то я понимаю, что речь тут идет в первую очередь обо мне самой. Ребенок мне нужен для моего же счастья. Для новых надежд, для того, чтобы наполнить жизнь отсутствующим сейчас смыслом. И тогда мое желание не кажется мне добрым. Боюсь, это похоже на принуждение к сожительству. Мне достанет сил прожить и одной. Душевные кризисы мне неведомы. С нервами у меня все в порядке. (В клинике я слыву толстокожей. Сослуживцы, которые не особенно расположены ко мне, даже считают меня пробивной. Если бы я покончила с собой, это было бы для них загадкой.) Не стоит брать ребенка взамен недостающей любви. Пожалуй, в один прекрасный день я заведу себе собаку. Взамен замены.
И все же я знаю, мечта о ребенке еще даст о себе знать. За нею скрывается тоска по возможности отдать себя без остатка другому человеку. По моей утраченной способности к безоговорочной любви. Это тоска по Катарине, по детской любви, по дружбе, на которую способны только дети. Мне теперь не хватает Катарины. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как я видела ее в последний раз. Мне так хочется, чтобы не было этой разлуки. Мы были по-детски жестоки, и наш разрыв не казался нам настолько непоправимым, насколько был на самом деле. Тогда я еще не знала, что больше никогда не смогу полюбить другого человека так безоглядно. Эта потеря причиняет боль. Ни одно из последующих расставаний — ни с Хиннером, ни с другими мужчинами, даже с Генри — не было для меня катастрофой. Вероятно, мое отношение к ним уже предполагало, что когда-либо я могу их потерять. Эта рассудительность делала меня независимой и одинокой. Я стреляный воробей, у меня отличная закалка, я все знаю наперед. Меня ничто не застанет врасплох. Все беды, которые мне предстоят, не перевернут моей жизни. Я к ним готова. У меня в избытке того, что называется жизненным опытом. Я избегаю разочарований. Чутье подсказывает мне, где они меня поджидают. Чутье срабатывает даже там, где беды меня не ждут. Я напрягаю свое чутье до тех пор, пока разочарования не начинают подстерегать меня и тут. Меня искупали в крови дракона, и не было на мне липового листочка, который сделал бы меня уязвимой. Из этой шкуры мне уже не вылезти. В своем непробиваемом панцире я сдохну от тоски по Катарине.
Я хочу опять дружить с Катариной. Хочу сбросить эту шкуру подозрительности, недоверия и страха. Я хочу видеть ее, хочу вернуть Катарину.
Мой панцирь — моя крепость.
Надеюсь, я всегда буду зарабатывать достаточно и мне не придется себя ограничивать. Потребности у меня скромны, но я не хотела бы, чтобы они оставались неудовлетворенными.
Я боюсь случайно убить человека или сделать его калекой. В поликлинике этого страха не бывает, там все поправимо. Страшно задавить человека машиной. Я беспокоюсь не об этом человеке, а о себе самой. Такое событие могло бы слишком изменить мою жизнь. Я этого не хочу.
С недавних пор я стала бояться своих фотографий. Они заполнили все шкафы и полки в квартире. Отовсюду на меня глядят леса, луга, полевые тропинки, мертвые, засохшие деревья. Неодушевленная природа, созданная мной и грозящая погрести меня под собой. Мне даже приходило в голову разложить фотографии по шкафам своего кабинета в поликлинике, но боюсь, их увидит Карла и начнет расспрашивать. Во мне все больше крепнет чувство, что своими маленькими, никчемными снимками я наношу пейзажам раны. Эти фрагменты действительности лишены смысла. Им недостает горизонта, увядания, мимолетности, а значит, и надежды. Однако я не могу остановиться и продолжаю фотографировать. Остановиться страшно. Это занятие многое мне заменяет, помогает справиться с проблемами. Придется и дальше заполнять фотографиями шкафы и картонки. А через двадцать—тридцать лет, когда домоуправ вскроет мою квартиру, у него станет одной проблемой больше. Пусть он сожжет фотографии, мне же они пока нужны.
Через несколько дней после похорон Генри ко мне пришел Кремер. Он принес широкополую шляпу, которую Генри отдал ему перед тем, как был убит. Кремер сказал, что шляпа должна быть скорее у меня, чем у него. Я поблагодарила его. Я не предложила ему ни кофе, ни просто посидеть. Когда он ушел, я выбросила шляпу в мусоропровод. Мне не хотелось оставлять ее ни минуты. Иначе пришлось бы долго собираться с силами, чтобы выкинуть. Не хватало только старых шляп в этой крохотной квартире.
Летом я вновь поехала к морю. Там я навестила Фреда с Марией, и все было как в прежние годы.
Мне хотелось повидать красивую девушку, которую мы встретили с Генри прошлым летом. Она действительно была очень красивой. Тогда она что-то подарила мне на прощание. Но в этом году я ее не встретила. Ни Фред, ни Мария ее даже не вспомнили. Мне было жаль, что я с ней не увиделась, но не очень. На Катарину она совсем не похожа.
Живу я хорошо. Сегодня позвонила мать, и я пообещала вскоре навестить ее. У меня все прекрасно, сказала я ей.
Характер у меня ровный. Ко мне хорошо относятся на работе. У меня опять есть друг. Я умею взять себя в руки, мне это удается без особенных трудностей. У меня есть свои планы. Работа в поликлинике мне нравится. Сплю я нормально, кошмары меня не мучают. В феврале куплю новую машину. Я выгляжу моложе своих лет. У меня есть парикмахер, к которому не надо записываться заранее, мясник, который рад мне услужить, портниха, чувствующая мой стиль. У меня прекрасный гинеколог, в конце концов мы ведь коллеги. При необходимости меня положат в отличную больницу, направят к лучшим специалистам, мы ведь и тут будем коллегами. Квартирой я довольна. Мой панцирь в порядке. Я здорова. Достигнуто все, чего я могла достичь. У меня нет ни в чем недостатка. Я своего добилась. Живу хорошо.
Конец.
[1] Адальберт Штифтер (1805—1868) — австрийский писатель, автор новеллистических сборников «Этюды» и «Пестрые камни», а также романов «Бабье лето» и «Витико». (Прим. перев.)