Пьер (усмехается) — Умеет делать предложения, от которых они не в силах оказаться.
Яна: — Кликуха у тебя Марк Брандбоген клевая, кто понимает. Это американский боров, Крестный отец всенародных паханов, между прочим, от булемии представился. Обожрался–таки до смерти.
Марлон: — Верно говорят — толстяки добрые. И ваш покорный слуга потому и ест с аппетитом, что добр, дорогие вы мои, добр и милосерден. Вот в русле последних чаяний гуманизма способствую сближению наций. Гляньте — у меня в шоу и Украина, и Молдова, и Туркменистан и хрен знает какие там занюханные меньшинства пляшут. За деревянные. (Вздыхает) Набрал… дерьма. Эй, Панас с формами Параськи, под Сердючку косишь. Так у меня здесь не Золотой граммофон, не Золотая маска, и даже не борьба сумо.
Поль: — Ну как же — бери выше. Передовой фланг эротического авангарда. Платиновый фаллос.
Марлон: — Не надо упрощать! Помрет Марк Брандбоген, что вспомнят — за столом по фасону брюха жрал и голожопых «птичек» в «Лебедином озере» показывал. А большое искусство?
Поль: — Чего завелся, Мурлончик? Непонятость — удел гениев.
Яна: — Им всегда после смерти памятники ставят. Историческую память освежают.
Марлон: — Я художник! Я — ме–не–джер! Я сам знаю, кого что освежает. За это мне вот вы, господа хозяин и хозяюшка (кланяется Яне и Полю) шуршалово отстегиваете.
Яна (глядя на сцену): — Марлоша, что там у тебя такое длинненькое у занавески дрыгается? Интересненький мальчонка. Сплошной нестандарт. Похоже, под кайфом. Желаю взглянуть поближе.
Марлон манит пальцем парня: — Му–му, сюда топай. (тот не замечает, Марлон, сплюнув, тяжело взваливается на подиум и трясет увлекшегося танцора за плечо. Приводит к столику).
— Покажись хозяйке, Му–му. Яна Денисовна интересуется молодыми перспективными дарованиями.
Яна по хозяйски щупает ляжки парня, смотрит многозначительно: — Слабовато для перспектив. Ну если, конечно, позаниматься…
Му–му: (деревянно и нарочито внятно выговаривает текст) — Я не танцор. Я хочу учиться. Очень хочу. Мне надо стать хорошим артистом. Очень хорошим.
Яна: — Ой–е–ей, что это у нас лыко не вяжется? Да ты, голуба, поди ширяешься? (парню, брезгливо) Брысь, грязненький. (Марлону) Марк Ефимыч, куда смотришь?
Марлон: — Ой, мамочка ты наша зоркая, нюх теряешь. Не ширяется он. К тому ж, смеяться будете, господа присяжные заседатели, — трезвенник. Абсолютно нормальный урод.
Ларсик: — Осторожно, Марлон, он по губам читает. Эти глухонемые — настоящие отморозки. Чуть задень — звереют. Я, конечно, не Алла Духова и эти танцульеро не «Тоддес», так ведь хотя бы элементарному учить надо? Ха! попробуй такого тронь. Вон смотрите (показывает синяк у локтя) глухарь этот клешней ухватил! А что я сказал? Правду! Не верите? Демонстрирую. — (отходит для безопасности подальше от Му–му, поворачивает к нему лицо, что бы тот видел губы) — Говно ты, а не артист. Му–му мычащее. Андерстенд? Говном был, говном и останешься.
Му–му каменеет, но сдерживается. Марлон примирительно похлопывает его по плечу, выпроваживает на подиум, кричит, как всегда говорят с глухими: — Иди, иди, парень, работай. (хореографу) — Ты Ларсик, не перегибай палку. Не трави парня — он нам нужен. Я как бывший цирковой работник кишками чую: публика удивляться любит. Ты ей либо акробата об манеж хрясни, либо что б медведь кого прямо тут, при всем честном народе задрал — иначе облом! — напрасно зрителем денежки плачены. Такие иной раз попадаются жаждущие прекрасных впечатлений экземплярчики — мама моя! Не поверите, живую курицу за кулисы к клеткам с тиграми приносят. «Дай им птичку, говорят и, пусть разорвут, посмотреть охота».