Страну казалось, что потихоньку привыкает он к житью-бытью в Травнице.
Травница жила летними заботами. Сельчане ездили в поля, собирали урожай в садах, кто-то на выходные возвращался с работы в городе. Тарахтели невидимые тракторочки в поле. Утром в окно заглядывала утренняя звезда. В саду суетились шмели. Перекликались петухи на рассвете. Устраивали переклички странные пугливые собаки.
Раз в день являлся полупустой автобус – поначалу Стран подозрительно выглядывал из калитки – не прибыл ли кто по его душу. Потом перестал: никто по его душу не возникал, никому, кроме Янки, он не был нужен. Иногда Стран прогуливался по деревне, присматриваясь к домам и развлекая себя догадками, в каком доме какой хозяин, для чего сосредотачивался и вглядывался в домину пристально и углублённо. Только ярко-жёлтого дома избегал, быстрее мимо пробегал, чтобы не наколоться на острую иглу, но Мастыца пока не спешила себя обозначить, словно скрылась, затаилась на время.
Вечером Стран докладывал Янке – та поначалу смеялась, потом задумалась – очень уж верно Стран угадывал, словно и впрямь когда-то жил здесь. Только вот Страна никто из сельчан мужского роду не вспоминал, мало того, не слишком-то и горел желанием признавать его и водить с ним дружбу.
Временами он сильно щурился, но это от нестерпимого и неосуществимого желания разглядеть окружающее чётко и ясно. Впрочем, дефект зрения давал и небольшое преимущество: он мог смотреть на солнце спокойно, не щурясь. Именно это смущало жителей в первую очередь. Кроме того, он частенько смотрел сквозь них, словно пытался увидеть что-то, недоступное другим, или отвечал невпопад, если вдруг спрашивали – он постоянно прислушивался к таинственным процессам в самом себе, и потому всегда казался рассеянным.
Дурной, дефектный, на них глядит с прищуром, а на солнце – с недрогнувшими веками. К девчонке прибился. А она, дура, верит. Одним словом, чужак. Лишь только горячая защита Янки отгораживала Страна от флегматичных, в общем-то, и покладистых жителей.
А ещё временами накатывало яростное желание замахать руками и взлетать, подобно птице. И с ним – неуправляемая, неприрученная тоска по воле и по небу. Понимал он, что ересь это, катавасия, чепуховина. Даже если с высоченного дерева спрыгнет – не полетит. Слаб, угрюм, замкнут, необщителен, в себя погружён – а для полёта раскрыться надобно для мира. И ещё монстр этот в груди скребётся – так, что хочется порой грудь расковырять, продолбить и щипцами ухватить его за хвост или за нос – вылезай, чудище подколодное, иди прочь!
- Шушукаются в деревне, - сказала Янка, вернувшись с вечерних посиделок. – Говорят, раз у богов ни разу не был, в церковь не ездил, значит, ненадёжный помощник. Только сбиваешь меня с панталыку. Мол, такого непутёвого не надобно. И вопросы такие задают, что тошно.
- Сбиваю? Вопросы? Может, мне пора собираться, Янка? Чтобы тебя не путать, в самом деле? А то ещё что думать станут…
- И не мысли! – замахала руками Янка. – С тобою… с тобою веселее. И не так страшно жить.
- А что, неужто по вашей сонной деревушке могут страхи гулять?
- Ага, - Янка низко склонила голову. – Бывает иногда. Накатит что-то… о мамке думаю – и плакать хочется. А что, Стран, ты хоть бы для приличия сходил со мной в святилище. Боюсь, районному начальнику про тебя расскажут, что прибился без документов, тот приедет со сторожевыми и заберёт тебя. А я не хочу.
И правда, обещался ведь он Меле Суворину, что в святилище сходит, а сам и забыл за хлопотами. И к начальнику он не хочет, и в тюрьму не желает.
- Верно, забыл, – признался он Янке. – Что ж, так уж это и дурно – в святилище не пойти?
- Дурно, не дурно, а положено, они нашу деревню защищают. Скоро праздник, веселиться будем и богов замаливать. Если ж я тебя прежде им не представлю, тебе на празднике места не будет, закроются они от тебя. А ты сам разве помолиться не хочешь?
- Да не так, чтобы очень. Но взглянуть любопытно. Говоришь, Боги? Старые, намоленные? Говоришь, души их там обитают? Ну и ну. Отчего же не сходить. Пойдём. Что, если подскажут, кто я есть?
Они направились по узкой, но плотной тропке вглубь светлой рощи, вышли на перекрещенье двух грунтовых дорог – одна была посыпана гравием и утрамбована, другая – усеяна ухабами и лужами. Перекрещенье это окружено было кольцом аккуратно выложенных плоских булыжников, причём попеременно чёрных и белых. Открытое всем ветрам строение находилось как раз супротив, под мощными ветвями одинокого толстого дуба.