Так, после пожара отношение к чужаку ещё резче изменилось – к худу. И он сразу же ощутил враждебность. Враждебность мешалась со страхом, и они накатывали на него волнами, и словно бы пытались выдавить прочь из селения. Вокруг Страна сгущались тучи. Кто-то попытался собаку наслать, чтобы от своего дома отогнать – так собака взлаяла, взвизгнула – и ретировалась. Стран гулять по деревне перестал – от греха подальше. Ещё больше затосковал по свободе. Уходить надо. Только Янку жаль – что она, дурочка, безотцовщина, к нему прикипела?
«Это он несчастья накликал», - шептались люди неприкрыто. – «Явился чужим, чужим и остался. Идолов не почитает, Богиню не почитает. На Янку плохо влияет. Вот и Гораций из-за него помер. Теперь – пожар призвал. Решать надо заново, что с ним делать. У Богов совета просить. Коли понадобиться – девчонку забрать, спрятать, и идти на него с кольём осиновым, гнать в три шеи колдуна проклятого».
- Они тебя предателем считают! – плакала Янка. – За своего не принимают. Говорят, зачем остаться разрешили? К Емельяну Ларионычу делегацию прислали, ругаются. А меня нехорошими словами обзывают.
- А что ж ко мне не пришли ругаться? – спросил Стран, потирая грудь, где возмущался и бурлил зловещий водоворот, заставляя сердце частить и неровно подскакивать.
- А боятся они тебя, вот почему. Пугаются. Говорят, теперь, раз Емельян Ларионыч за самого-самого главного, пусть думает, что с тобою делать. Только я чувствую, что не причастен ты. А я тебя не отпущу! Я тебя в обиду не дам! Веришь? Ты веришь мне?
- Верю, милая. Тебе – верю. Ты самая чистая и добрая.
А про себя подумал: «Только надоело мне доказывать, что не причастен. Что в вашей деревне неладно. Что среди своих искать чужака надобно было».
- Ах, Стран, если понадобится, я Матушкой-Богиней поклянусь, что ты хороший, добрый, чистый. Да откуда взяться дурному? Считай, что новую жизнь начал, дурное скопиться не успело, только хорошее… Я постараюсь, чтобы тебе было хорошо!
- Стар я для тебя, девушка, и репутация поганая, и имени нет, и к жизни деревенской не гож – скучно мне тут, улететь хочется. Тебе бы от меня подальше держаться. А я уж как-нибудь.
- Даже если знала бы, всё равно бы взяла за руку и привела сюда. Словно подарок нашла. Я-то знаю, почему ты в леса ушёл. Любовь у тебя была. Несчастная. От этого люди и теряются.
Нет, девушка, это ты – сущий подарок, но не знаешь об этом. Только после этого твоего подарка – он знал точно – ему никак нельзя будет остаться. Нет, никак нельзя. Нельзя ему прирастать, не его удел. Для иного его сберегла судьба.
- Юная ты ещё, зелёная, - вздохнул Стран. – Что ты понимаешь в жизни, в любви?
- Не такая уж я юная и зелёная! – Янка обиженно поджала губы. – Мне уже без малого 21, я почти что старуха! Вся деревня говорит, что мне замуж давно пора. Только я не тороплюсь.
- Отчего же? Был бы и помощник, и защитник.
- Любви не нашла. Той самой, в которой я ничего не смыслю.
- Не обижайся, я понимаю тебя. Откуда же в вашей глуши достойный жених отыщется?
- Вот и неправда! – тут же горячо возразила Янка. – Вот и не угадал! Знаешь, сколько у меня женихов? – она принялась загибать пальцы: - Ёжик Павлушкин, Гузя тётки Миркиной, Григорий Мухов тоже сватался, и Мусик Петрушкин…
- У Ёжика тайная любовь в соседнем селе, к вдовушке Малине. Григорий в город собрался, учиться, там и невесту выберет, побогаче. Гузя стар, некрасив, и хромает. А тракторист Мусик тебя в детстве «рыжкой-отрыжкой» дразнил - до сих пор не простила. Остаётся лишь Мажичек, да он тебе в младшие братья годится. «Но уж лучше мальчишка, чем старик», - добавил он мысленно.
- Откуда ты прознал? – вскинулась Янка. – Про себя вспомнить не можешь, а про меня шпионишь, да? Это нечестно! Вот была бы мама рядом – она бы тебе показала! – Янка заревела и развернулась, чтобы выбежать вон, но Стран поймал её в свои объятия: - Жди, мама скоро освободится, вернётся к тебе, верь мне!
- Правда? – Янка подняла к нему просветлевшее личико, и на нём появилось такое выражение… Слёзы высохли, точно и не бывало, губы раскрылись бутоном, дрогнули, и Стран сам не заметил, как исчезли запреты, и приник к ним своими жёсткими, сухими губами. Янка дарила ему себя, просто и непосредственно, как подарила бы, сорвав, полевой цветок на память. И он возьмёт, почему не взять, если дарят? Непонятно только, что она нашла в нём, беспамятном, хорошего или полезного? Расчёта в ней ни на грош. Только юная горячность.