Поначалу ему, «маменькиному сынку», с малолетства приученному к шаблонам обычной, гражданской жизни и домашнему уюту, все казалось нереальным: подъем до рассвета, когда слипаются глаза и ноет неотдохнувшее тело, отбой, когда еще толком не стемнело, суровые сержанты и старшина, вечно теребящие солдат и, словно нарочно, не дающие им и минуты остаться наедине с самим собой, отдышаться, расслабиться, подумать о чем-то своем, личном. Но это еще полбеды: младшие командиры гоняли «салаг» днем — по уставу, а ночью начиналась совершенно другая, неуставная жизнь — теперь молодыми солдатами занимались «старики». Уже во вторую ночь Корюн был жестоко избит старослужащими солдатами за то, что отказался шить воротничок одному из «дедов», который зверствовал в оставшиеся ему полгода службы сильнее «дембелей», относительно мирно доживающих последние свои несколько дней в армии.
— Настучишь взводному, получишь еще, — пригрозил «дед».
Корюн командиру не пожаловался, да и тот особенно разбираться не стал, хотя конечно же понимал, что фонарь под глазом — отнюдь не результат падения, как утверждал салага. Еще пару месяцев старослужащие терзали группу молодых солдат.
Большинство ломалось, становясь безропотным инструментом в руках у «дедов».
Жизнь для них превращалась в сплошной кошмар. Днем они служили родине, а ночью — старослужащим, находясь у них на побегушках, подшивая им воротнички, стирая «дедовскую» военную форму и носки. Зло мира словно сконцентрировалось здесь — в казарме, где человек человеку был волком, и слабый немедленно пожирался более сильным.
Маленький, тщедушный Корюн, движимый все еще оставшейся внутренней гордостью, сопротивлялся как мог. «Корюн — означает львенок, и я должен быть сильным!» — внушал он себе. Но силы были неравны…
Не раз по ночам, обняв подушку, он глотал горькие, беззвучные слезы, проклиная себя за слабость. Улучив минуту, писал матери письмо. Тут Корюн не боялся показаться слабым и беспомощным, подробно расписывал, как тяжело служится ему, пропуская лишь самые обидные для себя детали. Он явно жалел себя в письмах…
Правда, отдавая дань справедливости, скажем, что по возвращении домой Корюн немедленно отобрал у матери свои армейские послания и сжег…
Вспоминая после армию, он особенно стыдился за один эпизод. По прошествии трех месяцев службы заместитель командира дивизиона, долговязый капитан, заметив на политических занятиях грамотность и начитанность Корюна, определил его в помощники писаря. Он стал чертить плакаты, помогал выпускать стенгазету, в общем, выполнял работу канцелярской крысы, как с презрением, скрывавшем в себе еще большую зависть, называли его сослуживцы. Корюн вдохнул наконец полной грудью.
Теперь, когда других отправляли в наряд, караул или на парково-хозяйственные работы, у него появлялось достаточно времени, чтобы заняться собой. Между делом, отложив тушь и перья, канцелярская крыса могла позволить себе зайти в чайную, поупражняться в спортгородке или просто выйти прогуляться по расположению воинской части.
Именно во время одной из таких прогулок Корюн столкнулся у санчасти с ослепительной блондинкой-медсестрой. Та буквально вылетела из дверей лазарета, задев его плечом, и пронеслась мимо, бросив на ходу почти пренебрежительные и не совсем внятные слова извинения. При этом она едва удостоила солдатика мимолетным взглядом. Однако Корюну этого было достаточно, чтобы запечатлеть в себе пару огромных глаз цвета фиалки.
Медсестра с аптечкой под мышкой явно спешила куда-то, почти бежала, но при этом не делала каких-либо лишних движений, оскорбляющих женственность и нарушающих ту неуловимую природную гармонию, которая делает женщину по— настоящему женщиной.
Она, казалось, не касалась ступнями земли — настолько воздушной была ее походка.
Линии ее стройной фигуры едва обозначались под просторным белым халатом, но это лишь воспаляло воображение и чувственную фантазию Корюна. Когда медсестра скрылась за углом большого кирпичного здания штаба полка, тень ее осталась по эту сторону, витая перед солдатиком светящимся облаком…