Забыла поблагодарить вас за возможность попрощаться с Сережей.
…Шойман бесился. На днях военные с автоматами ворвались в бывший ваш дом. Новый хозяин разговаривал с рабочими. Они красят и клеят. Их хорошо было видно в окна веранды. Все перепугались, попадали на пол. Потом солдаты с фонариками лазили на чердак. Искали вас. Шойман приходил к нам. Ругался. Они перевернули все в доме.
…Если вы хоть немного считаете меня своим другом, напишите, как устроились».
35
Прошлое и настоящее соединяет пунктир десятилетия. Вдаваться в детали трудностей, с которыми я, Сережа и мои родители столкнулись в России, нет желания. Кто жил в этой стране, знаком со всеми прелестями неустроенного быта, чиновного произвола и скотства, с которым смирился русский человек, обременен ли он вельможными связями или, подобно нам, мнимыми свободами от всего. Всем было бы наплевать на еще одного маленького инвалида, если бы не энергия Родина. Он пристроил Сережу в интернат. Впрочем, со связями моего отца мальчик не провел там и дня.
Спустя годы для Сережи образ его воспитательницы сравнялся с грустным символом его матери. Что стало с Гришей, не знаю. Сначала нам было не до него. А потом тень его судьбы в нашей жизни смешалась с другими судьбами. Человек так устроен, он жертвует прошлым ради настоящего и будущего.
Рефрижераторная секция в товарном составе — это не пассажирский поезд, прибывающий по расписанию. Последние тридцать километров до Москвы я вез мальчика в электричке. Бросок в пятьдесят километров с другого вокзала в тот же день Сережа не выдержал бы. И я, пожалуй, тоже. Я позвонил бывшей жене.
Вика оказалась дома, ее родители и сын за городом. Она нашла нас на вокзале. Такая же луноликая, сутулая и с тяжелой грудью. Сентиментальная, как многие жители мегаполиса, она испугалась увечий Сережи. Решила, это мой сын, и всплакнула над моей незадачливой судьбой. Обликом «сами мы не местные» мы с Сережей представляли легкую поживу для жадных московских ментов, и Вика скорее увезла нас к себе.
В квартире с обновленными хризантемами на потолках, после ужина и обоюдных расспросов, Вика протянула брошюрку, доклад тогда будущего, а ныне покойного генерал–губернатора Лебедя, русскому парламенту о военных и гражданских потерях в Приднестровской войне.
— Ты следишь за тем, что там происходит? — рассеянно спросил я.
Сережа спал в бывшей нашей комнате. Во взгляде Вики появился хорошо мне знакомый у других женщин вызов одиночеству.
— Только в связи с прошлым, — она многозначительно посмотрела в мои глаза. Но не нашла в них ничего утешительного. — Они, в Думе, проигнорировали доклад!
— Кто бы подумал! — ответил я иронично.
— А ты изменился. Стал резче. И смелее, что ли…
Когда свидание снимает с долгой разлуки праздничные наряды, обнажается все, что делало ее обязательной.
— Завтра утром за нами заедет мой отец.
— Можешь не торопиться! Я чем–то еще могу помочь?
— Пока нет.
В Чехове в складчину с родителями мы купили на мое имя двухкомнатную квартиру. И с беспокойством следили, чтобы не наметилось разрыва между вещественными благами в детстве Сережи и моем. Затем — чтобы он прилежно учился в школе, учился ходить на немецких протезах, — некое чудо техники на вырост ребенка, — выписанных заводом отца. Ограждали мальчика от пьяных напоминаний Родина до тех пор, пока Сергей сам не установил степень родства в их отношениях.
Собственно, мне нечего противопоставить общим местам детства и юности Сережи, когда его личность под воздействием среды, как пишут в умных книгах, на время потеряла индивидуальность и прошла одинаковые для всех поколений стадии инициации.
Теперь он с кривой ухмылкой восемнадцатилетнего скептика дочитывает абзац и делает вид, будто понял все написанное. Днями на семейном совете Сергей объявил, что уезжает к белорусской родне. Это его выбор. Там его невеста и те, кто его тоже любят.
— Дядя Саша, — пробасил он над моей макушкой, дочитав рукопись, — а как все же было с участковым по–настоящему?
— Не помню. И вообще такие вопросы не задают! — сухо ответил я.
У каждого в шкафу свой скелет.
Не сегодня–завтра парень уедет. Мне же остается дремотная дробь колес на перегонах, косые отблески огней полустанков в щели между дерматиновой шторой и рамой; усыпляющее покачивание вагона, который отделяет меня от клочка земли на карте, напоминающего виноградную гроздь. Лишь предметы, невидимые отвердения ночи, и звуки кажутся мне правдой. Да женщина, которой я не успел рассказать, что люблю ее!