Он никак не мог найти соответствующей статьи и все только жаловался:
- Где ж я возьму следователей?!
Оно и понятно: прокурору тоже приходится тяжко - бесконечное количество старых дел остается неразобранным, а тут привалило множество бунтовщиков, полны все тюрьмы, склады и холодные, где разместить столько людей? Потому-то прокурор и жалуется - не хватает, мол, следователей.
- Если сажать за каждую провинность - хэ-хэ!
- Пусть отправляют в Сумы.
- А там? Самим тесно.
- Леший его знает, что же тогда делать? - развел пухлыми руками Добросельский.
Он насмешливо хмыкнул. А подумав, добавил: кроме того, прокурор, вероятно, не хочет остаться в дураках. Разве не известен случай с губернатором, запретившим собрание интеллигенции? Оно было обжаловано, и от Нольде пришло уведомление, что жалоба будет рассмотрена. Вот и разбери теперь, что дозволено!
- А тем временем, пока будем разбирать...
- Деревня разберет экономии! - остроумным замечанием, неожиданно сорвавшимся с языка, земский поразил не только исправника, но, казалось, и самого себя.
- Хорошо, что наши люди следят повсюду. Нарожный уже не проберется в села...
Добросельский взял под сомнение это заявление исправника:
- А листовки? Как пересылают прокламации?
Самосуд нахмурился - не проследили еще.
Добросельскому было ясно: искра, брошенная социал-демократами, - да только ли ими? - попала на сухой порох. Вот-вот вспыхнет пламя.
Земский вздумал, по-видимому, нагнать страха на исправника.
Взять, например, набег на харитоненские земли... Земский внушал прокурору мысль, чтобы он применил параграф, карающий за участие в мятеже. Рубят лес, самовольно пасут на чужой земле скот, гонят с поля людей какие еще нужны доказательства? Прокурор же усмотрел в этом только нарушение первого параграфа постановления двенадцатого января... Странная нерешительность! И вот вам последствия: горничные, конторщики должны поить скот... А кто будет стадо пасти? И для чего - чтобы его отобрали крестьяне?
Исправник должен был с тревогой засвидетельствовать: немало крестьян принимало участие в демонстрациях на улицах Харькова. Наслушались агитаторов, призывов против самодержавия, насмотрелись на то, как рабочие бьют полицейских и казаков, отбирают у них оружие, как рвут и топчут портреты монарха...
- Вот до чего довела агитация! - должен отметить исправник.
Конечно, надо прибрать к рукам главарей и агитаторов. Надо в каждом селе иметь надежных людей. А дают ли на это средства?
Добросельский безнадежно смотрит на события:
- ...Заливают шахту водой, портят домны, паровые котлы, машины! И деревня уже не столько спорит об аренде или оплате полевых рабочих, как стремится поделить земли Харитоненки! Уже восстают против власти! И на заводе Гельферих-Саде рабочие требуют права увольнять и принимать на работу!
- А в Екатеринославе уже речь ведут не об оплате труда, а хотят забрать заводы и рудники в свои руки!
Добросельского трясла лихорадка, угрожающе покраснели короткая толстая шея, круглое лицо.
Самосуд мрачно смотрит на воспаленную физиономию земского, убежденно и односложно твердит:
- Нужны войска...
Добросельский как бы пренебрежительно добавляет:
- ...Трепов указывает на нерешительность действий войсковых частей! Разве не известны ему настроения запасного солдата? Как себя проявили полки в Харькове?
Исправник вынужден подтвердить:
- Казаки расстреливают бунтовщиков тысячами, да разве это устрашило остальных? Что делается на Кавказе, в Харькове, Одессе, Екатеринославе, Москве, Петербурге? Пока бастуют одни заводы, другие отчисляют забастовщикам пособия от своего заработка! Забастовка перекинулась уже и на заводы в Сумы. Схватили за горло не только Харитоненку. Молодежь непокорна, мятежна, бесстрашна! На кого надеяться?
Добросельский считает нужным довести до сведения губернатора о деятельности сумской земской управы, которая насаждает повсюду политически неблагонадежных учителей, лекарей, агрономов, статистиков, землемеров, страховых агентов. Связанные с селом, они не только не помогают полиции, не выдают бунтарей, но сами сеют опасные мысли среди населения, причем открыто. Добросельскому известно немало случаев. Взять хотя бы учителя Смоляка. По требованию земского сумского участка его уволили как неблагонадежного и... прислали в Буймир крестьянам в советчики. Теперь он подговаривает крестьян делить помещичью землю!
Исправник безнадежно вздохнул. Трудно представить себе, как избежать лиха, предупредить худшее? Он углубляет мысль земского - разве искоренишь зло, если все ошалели? Особенно молодежь. И дело не в земской управе, вся интеллигенция взбаламучена! Один податной инспектор да акцизный, слава богу, стоят в стороне...
Немало правды в словах исправника, это верно. Однако не пора ли закрыть вечерние курсы для взрослых? Не говорил ли он об этом давно? Так взбеленившийся Смоляк и компания подняли шум о травле "темными силами реакции" интеллигентных тружеников! А тут губернатор укоряет: "Не пользуетесь уважением среди крестьян, не применяете энергичных мер". Когда утрачено уважение к самому... прости, господи, что уж говорить о нас, грешных? "Надо пробудить уважение к порядку, закону, власти!" Пробудишь! Мы описывали и продавали имущество крестьян, шкуру снимали за недоимки, а теперь монаршей милостью недоимки прошлого года прощены (кто не знает беда заставила), а мы, выходит, "сукины сыны"! А уж о старшинах и говорить нечего.
Какой может быть толк, если в Харьковской губернии с 1902 года сменилось пять губернаторов! Знает ли такой губернатор тебя, село, обстановку, условия, людей? Сначала крестьяне смотрели на тебя как на посредника, шли за советом, а когда стали мы взыскивать подати, описывать - превратились во врагов. "Обойдемся без земского". На сходе в Буймире, в Бобрике - слышали? Лучше бы не слышать. А потом хлопай перед губернатором глазами: "Не пользуетесь авторитетом". Упрекает в нерешительности, надо укоротить бунтарей. Сами знаем, да попробуй усмири, разве одно село бунтует? "Выяснить настроение крестьян". Настроения известные. То дозволяют обсуждать свои нужды (деревня толкует - "нужду"), то пресекай смуту, агитацию. Каковы нужды крестьян? Земля! Ясно. Собираются, с горячностью говорят о помещичьей земле, распространяют опасные мысли, а запретить сход - не смеешь! Хоть подавай руку либералам Деркачам из земской управы! Противогосударственные выкрики, насильнические планы, слушают горлопанов, власть ни во что не ставят, ничего не боятся. Куда идет Россия?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Лето запахло чабрецом, мятой, любистком.
Девушки молча вышивали по красному полотну. Орина - гладью посередине, Одарка крестиком полоски по краям. Маланка отделывала самую кайму.
Мать Татьяна выбелила хату, разрисовала печь, выровняла коричневой глиной пол, подмела и посыпала песком двор, словно на троицу.
Красное поле в белых разводах приковывало глаза. Кленовые листочки, клинышки и васильки - это обычное, знакомое, но такого полотна посиделки отроду не видывали. Чудесные буквы сияли и переливались: "Да здравствует народная республика!" Девушки стояли возле печи и любовались.
Павло посмотрел на цветистые девичьи платки, и с лица его сбежало хмурое выражение. Ясным и веселым взглядом обвел хату, но только на одном смуглом лице остановились его глаза.
Хата Захара как цветник.
По горло в болоте, по горло в беде выкупался Захар. Скрутило руки, ноги, поясницу, все онемело, одеревенело. Долгие годы канавы рыл.
Восточный ветер сушит пашню, тощие, чахлые стебли не прикрывают почвы. Поле волнуется.
Захар взошел на взгорье, сел на кургане, смотрел на свое убогое село над Пслом и думал глубокую думу. Необычайное чувство охватывало душу, а выразить его не было сил. Сложить слова в песню Захар бессилен. Сложить складно, чтобы песня звала за собой. Захар вспоминает, не вспоминает чувствует, что в такой же точно день, быть может, на этом же кургане, в тяжком раздумье о человеческом горе смотрел на Псел и слагал свои песни-думы покойный Тарас. Божий дар был у человека, правдивое его слово было обращено ко всему свету. Когда-то, как говорят старики, он наведывался в эти края... И хотелось Захару не то заплакать, не то запеть - он и сам не мог разобраться.