От сокрушался. «Я даже не мог бы сказать, от чего он умер. В самом деле. Нам это не пришло в голову, давеча. От чего он умер? Так это нас ошеломило! Только в Париже мне это скажут, не раньше. Придется ждать до завтра, чтобы узнать».
И эти часы ожидания, нагромождаясь, вырастали в кучу, давившую ему грудь и мешавшую свободно дышать. Потом его скорбь закрутилась, как листья на осенней тропинке, закрутилась вокруг сожаления об одном.
Самым большим несчастием было то, что он не подержал руку умиравшего Жака.
Надо было быть там, у изголовья, следить за последней минутой, за непоправимой. Тогда, в стенах комнаты, в молчании, что-то важное переходит от человека умирающего к человеку, остающемуся жить. Если никого нет возле кровати, все уходит из комнаты, убегает, исчезает и кидается на что попало, как бешеная собака.
«Вот еще новая забота! В мои годы, казалось бы, хватит!» Еще вчера Жак не был заботой; он мог сам о себе заботиться; он отвечал за свою жизнь. Теперь, бедняга, он снова стал, как малые ребята, за которых существует мать. На других нечего рассчитывать. Судьба Жака их не волнует; он не оставил ни жены, ни детей, не оставил существа, которое в своем теле стало бы его продолжать. Единственными его наследниками были родители, которые скоро умрут.
Старика это почти сердило: «Чудаки они в городе; не желают иметь детей. Вот тоже! Уж не мне ли об этом заботиться? Во-первых, все это неправильно; сперва надо бы умереть мне, потом ему, потом его сыновьям».
Он шел, низко согнувшись, едва поднимая ноги, чтобы не тратить сил. Но он редко натыкался на дорожные камни, потому что знал их все. Иные, наполовину ушедшие в землю, он помнил с юности, они всё торчали, как медленно стирающиеся коровьи зубы.
«Сейчас будет гора Риу», — подумал старик. Дорога пошла немного под откос, и камень появился справа. Величиной он был с два кулака, но был похож на Риу, как звереныш на зверя. И старик чувствовал, как за его спиной, вдали, гора Риу наполняет горизонт.
«О чем это я думаю? Господи! О камнях! А там Жак умер».
Он поднял голову. Дорога, прямой чертой, указывала на местечко, как протянутая палка.
Старик удивленно подумал, что дорога приведет его в местечко, дилижанс доставит на станцию, а поезд — в Париж. Все было готово для его путешествия. Как будто заранее было известно, что в некий вечер ему нужно будет отправиться к сыну. Маршруты смыкались, уносили его, как река. Ему оставалось только уступить, дать себя тянуть мертвому.
IV
В Париже, в комнате, на пятом этаже, плоть трупа боролась с небытием. После последнего вздоха агонии, она почувствовала сперва как бы освобождение. Но смерть, поглотившая человека, грызла теперь по кускам тело человека.
В третьем этаже женщина вышла на лестницу, держа в правой руке звякающие ключи, и постучала в соседнюю дверь: «Как вам кажется? Мне пришла мысль. Что, если бы жильцы сложились на венок этому старику, который умер сегодня, сложились на маленький венок?»
Тем временем, по дороге, отец подходил к местечку. Был вечер. Свет, уходя с солнцем на запад, отделялся от вещей; но уже не прилегал, как днем, настолько плотно, что не отличить вещи от ее света. Он плавал на некотором расстоянии, он был покровом, который словно приподымало дыхание вещей.
Умерший старался сосредоточиться к парижскому дому. Как улитка, медленно, вязко, он втягивал свои сяжки и понемногу весь собирался в раковину.
Он покинул труп; это тело, которым он владел шестьдесят лет, которое он считал неразлучным с собою, он уступал тысяче незнакомых душ. Все эти души возникали из тела.
Пока тело было его, он не подозревал, что их столько, столько покорных и терпеливых, но уже настороженных, ждущих случая. Он уже не оспаривал у них это тело.
Но в это время старик входил в местечко, семьи зажигали лампы; сквозь занавески можно было видеть, что внутри, потому что днем дома видят улицу и думают по направлению к ней; а вечером улица видит дома и думает по направлению к лампам.
Он перешел мост, слегка спотыкаясь из-за темноты; мост, по которому утром бежал ребенок с известием.
В Париже женщина сказала, оправляя фитиль: «Стало быть, решено; моя девочка и ваша обойдут жильцов, маленьким девочкам никогда не отказывают».
Старик шел вдоль берега; у сапожника было темно; Годар был этому рад; он не был обязан догадываться, что там кто-то есть, и мог продолжать путь, не оборачиваясь, не подвергаясь расспросам пустомель. Потом он подумал: «В сущности, они ничего не знают; депешу отнесли прямо к нам». В булочной большая лампа создавала желтые формы. Тень от стоявшего в дверях булочника ложилась на дорогу.