И все-таки он знал, что думает о смерти в первый раз.
«Сегодня это серьезно; это уже не фразы и не мысли.
Мы говорили о смерти понаслышке; мы говорили о ней с чужих слов, как мальчики в четырнадцать лет говорят о женщинах. А сегодня мне кажется, что я знаю смерть так же хорошо, как если бы я умер. Мне кажется, что если бы у меня хватило силы духа, если бы я постарался, я бы теперь открыл, в чем тут суть. Но силы не хватает, ходишь, дышишь, делаешь более или менее размеренные движения; а душе тем временем хочется спать».
Он ясно ощутил эту лень души, которая избегает больших усилий и довольна, когда тело занято, потому что тогда о ней не думают. Он предоставил своей душе дремать вволю. В ней уже не толпились стремления; она уже не желала всех мгновений и всех мест. Ей становилось холодно при мысли о далекой пригородной улице. Разлив города касался ее, окружал, перекатывался через Нее, но уже не просачивался внутрь.
Стадо овец показалось на повороте бульвара; оно скользило, как большая тягучая капля, опущенная на мостовую, опущенная на голую землю. Оно было темное. Свет кончающегося дня держался на некотором расстоянии от руна и реял над ним. Свет казался паром, вышедшим из стада.
Молодой человек смотрел с расширенным сердцем. Очертания этого бурого месива беспрестанно менялись.
Животные выдавались из массы вправо и влево, не отделяясь от нее. Чувствовалось, что там густой жар; хотелось окунуть туда руки; хотелось найти там что-то темное, горячее, крепкое, что можно было бы действительно взять пальцами, что можно было бы щупать и мять, что было бы словно еще липкой формой души.
«Жизнь, жизнь!» Он отдался этим словам; он повторял их со страстью. Он почувствовал в них широту и мощь, которых не знал раньше. «„Жизнь!“ Это не просто словесное выражение. Конечно, я говорю: „Правда и справедливость“. Но какая разница, когда я говорю: „Жизнь!“ Как это существует! Как это увесисто! Если меня спросят, где это, мне стоит только погрузить руки в стадо, что идет».
Тогда он подумал: «Кто-то умер в прошлом году. Да, вот уже год, как этот человек мертв. Мертв!» Он прошел шагов двадцать в каком-то изумлении. Потом продолжал: «Разумеется, не он один мертв! Но до остальных, до тысяч остальных мне сегодня нет дела. Я занят им, им одним. Мне кажется, будто я исполняю его последнюю волю».
Он напряг мышцы ног, поправил шляпу, потянул пиджак за отвороты, усиленно поморгал глазами, как не совсем еще проснувшийся человек, который готовится к трудному шагу.
Он сам не знал в точности, что он хочет сделать. «Если бы я был магом былых времен, я бы вызвал его тень. Мне нужна очная ставка. И ему нужно, чтобы я его призвал. Какое необыкновенное происшествие! Он зависит от меня: и он же мной владеет».
Стадо приближалось. Оно жадно ползло. Оно не знало цели; видело ли оно дорогу? В нем не было ни неуверенности, ни колебаний. Самое его ослепление увеличивало его энергию.
«Маги есть всегда. Мне достаточно было бы сходить к гадалке».
Улыбаясь глазами, он представил себе чулан со спертым воздухом, выходящую на двор конуру, валяющиеся повсюду кучи тряпья, пестрые шали, круглый стол, грязного цвета ковер и облокотившуюся о стол увядшую женщину с отвислыми щеками и черными ногтями. Он представил себе разговор, вопросы и ответы. Эта мысль сперва его забавляла; потом рассердила его и вызвала отвращение. «Не это нам нужно, мертвому и мне». Его странное волнение исчезало, как только он пытался взяться за него так неуклюже. Оно требовало слов для своего выражения, действий для своего утоления. Но рядом с ним все казалось грубым.
«Тут, конечно, посмертная жизнь. Я знаю, что этот умерший существует, сейчас. Но каждое слово лжет, всякое предположение мне претит. Тот свет, лучший мир, дух, призрак, все эти пошлые обозначения меня раздражают.
Я должен их прогнать. Иначе они меня одолеют; и я перестану что-либо различать». Он ощутил желание взобраться на откос. Скат был крутой. Ноги скользили по глине, поросшей редкой травой. Приходилось делать небольшое усилие. Молодой человек почувствовал, как его мышцы работают, как сердце отчетливо бьется. Он ощутил свою личность четко и полно; и в то же время его охватывала нежность. Он подумал о своем теле; он владел им с любовью. «Мое тело живое, я живу; я могу взобраться на откос; я даже могу взобраться быстро, я не только живу, я молод».
Эта мысль зародила в нем не столько гордость, сколько беспокойство. «Я вещь хрупкая, недолговечная». Затем он стал упрекать себя:
«Мне бы следовало думать об этом раньше и чаще. Я бы больше любил себя. Себя недостаточно любишь. Я знаю, что я хочу сказать. Это не эгоизм».