Ооо, это был почти милый момент в одной из самых жутких историй, какие она когда-либо слышала.
— Вы чокнутые, вы все чокнутые, — снова зарыдала Марго, обхватив голову руками и скорчившись на полу. — Я этого не заслужила. Я была хорошей женой. Хорошей женой.
— Марго, ты свою задачу выполнила, и я тебе за это благодарен, но тебя сложно назвать хорошей женой. Не прошло и месяца после твоего переезда сюда, как ты переспала с моим соседом, а потом начала спать с тем психотерапевтом. Жаль. Он так и не узнает, что по сути, ты причина его смерти.
— Его… что...? — ахнула Марго и наконец подняла голову.
Она взглянула на Джерри, потом на Эмму. Эмма молча смотрела на неё.
— О, боже мой, ты его убила. О, боже мой, вы все сумасшедшие, и вы хотите убить меня и о, боже мой.
— Эмма, — заговорил Джерри, не обращая внимания на причитания жены. — Я хочу, чтобы ты знала: даже если это выглядело совсем не так, я всегда был к тебе внимателен. Когда ты говорила о своих оценках, друзьях или Чёрче, я слушал. Слушал все эти слова и то, что между, над и под ними, и я тебя слышал. Думаю, ты способна на удивительные вещи, Эмма. Ты достойна чего-то великого.
Ах. Это слово, которое она так любила, то, чего она жаждала больше всего на свете. Эмма думала, что обрела его, когда влюбилась в Чёрча. Но теперь ей стало ясно, что это жило в ней всегда. Марго его растоптала и чуть не убила, но оно выжило. Для его пробуждения потребовалось немало времени, и пройдет еще больше, прежде чем это чувство по-настоящему окрепнет, но оно было. Ей больше не нужно было бояться. Она могла делать в этой жизни все, что душе угодно.
И она это сделает.
Джерри протянул ей дробовик. Эмма улыбнулась, но, когда потянулась за ним, Марго, наконец, сделала свой ход. Упершись руками в пол, она оказалась в идеальном положении, чтобы вскочить на ноги и броситься вперед. Она изо всех сил рванула к задней двери, и пока Эмма возилась с тяжелым дробовиком и шипела от пронзившей ее бок боли, уже до нее добежала.
Входную дверь кто-то волшебным образом запер снаружи, но с задней дверью таких проблем не было. Видимо, Джерри о ней забыл. Не успела Эмма и шагу ступить, как Марго издала торжествующий крик и повернула дверную ручку.
— Кто-нибудь! — заорала она и, широко распахнув дверь, выбежала на террасу. — Кто-нибудь, помогите мне, они…
Её слова оборвал громкий хруст, и она застыла в дверном проеме, все еще держась за ручку. У нее из горла раздавался какой-то звук, похожий на бульканье. Не сводя с нее внимательного взгляда и сжимая дробовик под спусковым крючком, Эмма сделала несколько осторожных шагов. Марго по-прежнему не двигалась. Не пыталась убежать или снова закричать. Она просто… булькала.
Затем небо пронзила молния, осветив всё вокруг, и Эмма ахнула от представшего перед ней зрелища.
Из темноты медленно показался Чёрч и направился к двери. Марго попятилась назад, ее шаги были неуклюжими и неловкими. Медленными.
Хотя Эмма подумала, что ходить ей сейчас и впрямь трудновато, потому что в животе у нее торчал топор.
Марго захрипела, когда Чёрч взялся за рукоятку топора и, развернув женщину, подтолкнул ее в дом. Не вынимая лезвия и крепко сжимая в руках топор, он прижал ее к стене рядом с дверью и уставился на нее сверху вниз.
— Я же предупреждал, — прошептал он. — Помнишь? Я говорил, что, если ты еще хоть раз ее тронешь, я тебя убью. И я всегда держу свои обещания.
Марго не ответила. Не похоже, что она вообще могла говорить. Она просто открывала и закрывала рот, воздух со сдавленным хрипом входил и выходил у неё из легких.
Эмма подошла и встала рядом с Чёрчем. А он нехило размахнулся — лезвие топора вошло глубоко, по самую рукоятку. Оно торчало прямо в диафрагме, этим, вероятно, и объяснялось такое тяжелое дыхание Марго. Из раны текла кровь, образуя вокруг ее ног лужу.
— Мама, — прошептала Эмма.
Слово, которое она так редко произносила. Марго повернула голову, чтобы посмотреть на дочь, но, похоже, никак не могла сфокусировать взгляд. Она вытянула перед собой руку. Три окровавленных пальца коснулись щеки Эммы, затем нежно ее погладили.
Возможно, это был самый интимный момент между ней и матерью, и на мгновение — всего на одно мгновение — Эмма ему обрадовалась.
— Ты будешь громом, —- задыхаясь, сказал Чёрч, наконец взглянув на Эмму.
Рука ее матери упала на топор, пальцы нащупали металлическую головку.
— А ты — молнией, — прошептала в ответ Эмма.
Ей хотелось бы предоставить это тьме и Чёрчу. Она может начать, а он закончит. Эмма сделала то, что советовал ей Розенштейн, проявила терпение и ждала, пока Чёрч не докажет ей свою преданность, и он, наконец, это сделал. Они, наконец, это сделали. Теперь они окончательно стали частями одного целого.
Эмма нахмурилась. Она все это понимала, и все же ситуация по-прежнему казалась ей не совсем… правильной. Во всяком случае, пока.
— Нет, — громко сказала она.
— Прости, что?
— В этот раз… я хочу быть молнией. Это я начала…
— Эмма, тебе не нужно ничего доказывать ни мне, ни своей…
— И я это закончу.
С этими словами она подняла дуло дробовика, направила его в лицо Марго и, бросив последний взгляд в прекрасные карие глаза своей матери, нажала на курок.
«Прощай, Марго. Желаю тебе, наконец, обрести покой, которого ты никогда не давала мне».
ЭММА
Если бы Каспер, самый Дружелюбный Насильник, был еще жив, я бы спросила его, работал ли он когда-нибудь с подавленными воспоминаниями.
Потому что, когда я нажала на курок, и дробовик выстрелил, он пробил дыру в моем сознании, и вместо того, чтобы увидеть смерть и разрушения, я увидела зеркало.
Это было трюмо моей матери. Зеркало казалось старым и тусклым, отражение не очень хорошим, но вокруг него светились лампочки, и я почувствовала себя кинозвездой.
Она сидела перед ним в комбинации, нанося на лицо пудру. Она была еще молода, еще красива. Я уже и забыла, но когда-то она казалась мне самой прекрасной женщиной в мире.
Я была ещё маленькой. Совсем юной. Может, лет пяти? И взглянув в зеркало, я увидела в отражении чудовище. Какая уж тут маленькая девочка: вокруг глаз у меня виднелись большие фиолетовые круги, а белки были кроваво-красными, и никто меня не любил. Не любят только чудовищ. Конечно же, эта красивая женщина не могла быть моей матерью.
— Ты не чудовище, — сказала она мне, накрасив губы.
Мне нравилось, как они блестели от света.
— Но я уродина, — прошептала я. — И папа меня не любит.
Затем она нанесла на ресницы такую особенную черную штуку, от которой они стали длинными, попрыскала вкусно пахнущей штукой себе на декольте, и, наконец, взяла меня на руки. Она усадила меня к себе на колени, и мне стало больно, потому что мне всегда было больно сидеть на попе, но я не возражала, потому что меня держала самая красивая женщина в мире.
— Папа слишком сильнотебя любит, — объяснила она. — И он любит тебя так сильно, потому что ты красивая. Но от этого ему становится плохо, и чтобы больше не чувствовать себя плохо, он пытается превратить тебя в уродину.
— Но почему? Почему ему непременно нужно сделать из меня уродину? Почему ты ему это позволяешь?
— Потому что, Эмма. Таковы уж мужчины. Все начинается с твоего отца, со временем становится только хуже и длится всю оставшуюся жизнь. Я позволяю ему это сейчас, чтобы потом ты была к этому готова. Я тебя подготавливаю.