Никто не сказал ему ни слова против. Финансирование стало куда проще, жить стало гораздо менее комфортно, но каждый знакомый на станции считал своим долгом выразить свою признательность за то, что он спасал свою жизнь. А если точнее, отсрочивал смерть.
Они начали новый виток экспериментов с мёртвой дланью. Пришлось работать с четвёртой степенью заражения, и это было непросто, как и в предыдущие разы. Заражённые были уже не людьми. Они были почти как ходячие трупы без индивидуальности и разума.
— Попробуй вот эту схему. — Вит смахнул ему файл. — Я над ней неделю в туалете страдал.
— Почему в туалете? — спросил Александр.
— Ну, знаешь, это как с судоку… Не был уверен, что что-то путное выйдет. От скуки сидел вычислял.
Александр просмотрел схему.
— Это великолепно… — улыбнулся он и схватился за ручку, чтобы сделать заметку в дневнике. Не зря он когда-то выписал Вита с Земли, не зря. — Должно получиться… — Он рассмеялся. — Красота…
Вит улыбнулся.
— Математика… — сказал он, вздыхая почти влюблённо.
За полтора месяца Александр набрал нормальный вес и увеличил свою продуктивность на работе до состояния «вдохновенный аспирант». Но были и очень неприятные моменты.
— Рекомендуйте пациентам на восстановлении синюю линейку препаратов, Александр Максимович, — говорил железный голос Реи через динамик. — Ещё нам пришли новые успокоительные…
— Синяя линейка вызывает привыкание, — пробормотал он на автомате, вспоминая, как на презентации изучал составы дорогих средств для подсаживания на иглу. Синяя линейка в основном была направлена на симптоматическое, а не на реальное лечение.
— Мы в курсе, Александр Максимович. Прибыль уже просчитана.
Он замолк, поджимая губы, и думал. Как он будет смотреть в глаза пациентам, рекомендуя эти препараты? Стоит ли это его исследований?
Стоит ли?
Длань они искали всего пару часов, но нашли в желудке. Прямо на пилорическом сфинктере. Расползлась, сияющая, задёргалась, когда Вит установил распорки. Покачал головой.
— Вырезай.
Александр и вырезал. Вырезал вместе с частью двенадцатипёрстной кишки. Вырезал несколько часов к ряду, борясь за каждый микрометр. А затем лепил её заново из материалов синей линейки. Лепил, и рука была тверда, но Макото почти не отнимала салфетки от его лба. Лепный материал «синей» был так же отвратителен, как и их препараты для заживления.
— Не приживётся, — сказал ассистирующий ему Вит тускло.
Александр сорвался прямо посреди операции. Бросил скальпель в стену, где он воткнулся в пачку перчаток, посмотрел на коллегу хмуро, зная, что над синей маской видны одни лишь глаза да брови.
— Значит, старайся лучше, — ответил дрожащим от гнева голосом. — Старайся. Десять лет назад не было никаких сверхчувствительных. Были только такие. И как-то ведь мы работали.
Вит глядел на него своими синими, как море, глазами. Глядел чёрными, как летняя тень, ресницами. Глядел морщинками на блестящем лбу — будущими бороздами. Глядел всем существом. Хороший врач. Хороший, талантливый хирург, золотые пальцы. Бесподобный учёный. Но не дотягивает. Сомневается. А сомневаясь, оступается.
Им нельзя оступаться. Им осторожно, предельно осторожно, но только вперёд.
— Ты справишься, — добавляет Александр. Макото уже подала ему новый скальпель.
Они заканчивают лепку за десять часов. Моторика схватывается едва-едва, будут проблемы, но зато будет жизнь. И Вит справляется, хотя через пять лет он сможет лучше.
После лишней дозы стимулятора не в пример лучше. Он не вырубается в уголке, а тихо бредёт себе сквозь «заповедник» домой.
Электричество отключено и заработает только через пару-тройку часов, но горит подсветка. Совсем не волшебная, совсем не мистическая, а холодная медицинская подсветка, что напоминает о процедурном кабинете, о запахе спирта, крови и вкусе стимуляторов на языке.
Интересно, Даша сейчас уже проснулась?..
На плечо ложится крепкая рука, и Александр успевает только удивлённо захрипеть. Во рту оказывается сухой тканевый ком, а на голове — пыльный мешок, через который ничего не видно, и Александр — неожиданно для самого себя — не паникует.
Позволяет вести себя. Долго-долго вести. Ехать по ощущениям с полчаса, и, хоть кляп и вынимают из его рта, как только Александр садится на удобное до безобразия сидение, но он ничего не говорит, не спрашивает, только ждёт.
А костюм на нем в этот раз темно-синий. Такого насыщенного цвета, что даже чёрная рубашка, застёгнутая до самой последней пуговки, кажется яркой. Сияют под лампами серебряные колечки в ушах. Прядь волос так нарочито небрежно лежит на лбу, что у Александра не закрадывается ни единых сомнений в том, что весь этот кажущийся беспорядок был исполнен с гелем перед зеркалом. Интересно, он сам придумывает свои образы или доверяет их профессионалам?
Взгляд Цефея на миг меняется, когда он заходит в блок и видит Александра, доставленного в его руки. Становится сначала удивлённым, таким беззащитным, как у ребёнка, потом грустным почти, шокированным. Он и сам останавливается посреди маленькой комнаты в марсовых оттенках, зажав в пальцах ярко-синий лацкан, хотя заходил чуть ли не с ноги.
— Оставьте нас, — приказывает двум мужчинам с руками сильными, как у роботов, что привели Александра к нему, и взгляд становится спокойнее.
Два серых пиджака выходят через узкую дверь, и О’Коннел садится напротив. Складывает ногу на ногу почти так же изящно, как это делала его сестра. И смотрит.
Александр размеренно дышит, готовясь к худшему. Что обещал ему этот человек? Раздробить все кости на руках? Чтобы он не смог оперировать больше.
Пальцы подрагивают в стальных браслетах на прохладной поверхности стола, и он сжимает их в кулаки. Он боится даже не человека напротив, что способен убить его своими собственными руками, что обещал искалечить его, боится не боли и не потерять лицо, задыхаясь в криках и рыданиях, а боится действительно лишиться возможности оперировать. Верно ли он решил в действительности? Не будет ли он полезнее, как хирург? Не как учёный?
Невидимые лезвия глаз смотрят на его трясущиеся руки пару мгновений. Без превосходства или насмешки. Абсолютно равнодушно. А затем впиваются Александру в лицо. И становится не по себе, здесь, на его территории, под этим взглядом тяжело быть спокойным.
— Вы были так красивы, когда я впервые встретил Вас, — говорит наконец, но совсем не то, что Александр мог ожидать. Он непонимающе вскидывается, и звенит цепь на браслете, а О’Коннел совсем не меняется в лице. Как будто не слышит, не видит чужой реакции, словно он в трансе. — Я никогда не видел таких умных глаз… А когда мы встретились месяц назад, Вы были похожи на тень. Труп с живыми глазами. — Кромка зубов обнажается едва-едва, будто бы даже застенчиво.
Они смотрят друг на друга с пару мгновений, а потом Александр нервно усмехается.
— Вы привели меня сюда… насильно, после трудной операции… чтобы что? Чтобы насмехаться над моим несчастьем? Если уж решили лишить меня возможности… заниматься делом моей жизни… — Он почти задыхается, и, когда О’Коннел наклоняется вперёд, внезапно теряет дар речи.
— Я бы никогда не стал насмехаться над Вами. Только не над Вами, — говорит, и тёмные глаза серьёзны, а губы на миг смыкаются в полоску. — Мне нужно знать, не передумали ли Вы, доктор Шабаев. За этим Вы здесь.