Он насмешливо улыбается, но тетрадь в руки всё же берёт, и шуршит страницами. Джуд подходит к окну, поворачивается, опираясь о подоконник, слушает, как медленно он листает страницы, и его сосредоточенное дыхание.
Он встаёт, подходит к ней, обжигает её кожу жарким вздохом, аккуратно обнимает за талию, привлекая к себе, поворачивая лицом к своему лицу, чтобы она видела его глаза, и целует в висок, нежно и осторожно, так, что она чувствует, как щемит сердце в сладостном ритме.
— Джуд, — шепчет он, и имя её звучит в его устах, словно бархат, — эти истории хороши, хотя им и не хватает литературной хватки, я считаю. Но ты же знаешь, дорогая, что Доктор — выдумка. Никакого Доктора нет. Не позволяй каким-то, даже настолько масштабным фантазиям, сводить тебя с ума. Детство, когда верить в сказки было положено, давно закончилось.
— А если это не сказки, Гарри? — медленно покачав головой, она с отчаянной мольбой глядит на него, прямо в глаза. — Что, если это правда, и он, этот Доктор, существует?
Он улыбается, подносит её запястье к губам, целует.
— Не обманывай себя, Джуд. Как бы не был обман прекрасен. Это всё равно лишь обман.
— Тогда скажи, — она снова ласково гладит его по щекам, — почему ты так встревожился, когда я рассказала тебе о Тете? И ещё раньше, когда сказала о Галлифрее, ты ответил, что это забавное название, но я помню, как ты до крови прикусил губу. Почему, Гарри? Ответь.
— Это совпадение.
— Ты кусаешь губы, когда сильно нервничаешь, либо встревожен. Не думай, будто я не заметила, не поняла этого.
— Тем не менее, тогда, когда ты впервые заговорила об этом Галлифрее, это было лишь совпадение. Можешь и дальше не верить мне, а верить своим придумкам, Джуд.
— А сейчас, с Тетой? Тоже спишешь на совпадение, или что мне почудилось, или что я просто фантазёрка, выдумала то, чего нет?
— А сейчас, — он вырвался от неё резко и, кажется, даже брезгливо как-то, — это просто тоска по матери. Ты помнишь, я рассказывал, что она умерла, когда я был школьником? Я вдруг подумал, могла бы моя мать вот так звать меня, играющим в полях.
Воспалённый взгляд, кажется, говорит о том, что он не лжёт.
Что ж, сегодня Джуд поверит в сказку о том, что они честны друг с другом, хотя бы изредка.
Она вздыхает, отпускает его тёплую ладонь из своих пальцев, но отойти подальше, сесть, оставить его, не решается.
На его губах появляется улыбка, добродушная, будто и не было этого напряженного разговора и риска очередной размолвки. Он целует её в висок снова, а потом чуть ниже, и в веки, по очереди.
— Этот Доктор — ложь. Он лишний. Я хочу, чтобы ты избавилась от него, Джуд. Сожги тетрадь.
— Что? — она вдруг хочет ударить его, изо всех сил хлопнуть ему по щеке, чтобы видеть, как хрустнет такая тонкая его шея. Она чувствует злость, что с каждой секундой, вместо того, чтобы отступать, только нарастает.
— Я хочу, чтобы ты сожгла тетрадь.
— Нет — это словно прозвучало как вердикт, больно разрезав собою воздух напополам. — Нет, я не сделаю этого.
Он делает шаг навстречу, так, что они снова оказываются стоящими вплотную друг к другу. Теперь её черёд брать её лицо в свои ладони, твёрдые и прохладные. Она чувствует, как расцветает под его пальцами её кожа.
— Сделаешь, когда будешь готова, Джуд. Когда я прикажу.
И она вновь чувствует, как выпадает из реальности, становясь рабой его голоса, слугой его приказа. Странное чувство. Оно пугает её. Оно убивает её — медленно, по клетке.
И снова он награждает её лёгким поцелуем в висок, а потом, схватив яичницу, жадно откусывает её прямо со сковородки, и быстро жуёт.
— Давай сядем и поедим спокойно, милый, — мягко улыбаясь, предлагает она, тянется к нему, готовая обвиться клубком на его тонкой прекрасной шее, укрытой мелкими родинками, и целовать каждую из них, — я тоже проголодалась.
Она улыбается, наверное, не просто по-детски как-то наивно, а глупо, она тянется к нему, затаив дыхание. Но он на миг поджимает губы, а потом качает головой:
— Нет, Джуд, поздно. Посмотри на время, дорогая. Через пару минут вернётся твой муж. Поешь сама. Скоро увидимся.
Поцелуй в губы, которым он её тот час же наградил, такой скорый, дежурный, подаренный словно, чтобы от неё побыстрее отделаться. Он идёт в спальню, надевает вещи, совершенно не обращая внимания, что она стоит на пороге, следит за каждым его шагом и каждым движением, и, не удостоив её и взглядом, уходит, точно бегущий от буквы закона преступник.
Ей приходится сделать над собою усилие, чтобы признать, что он прав, что просто нужно было поторопиться, потому что Уилл вправду вот-вот вернётся с работы, и что это вовсе не бегство, потому что она, однообразная, глупая, ему опостылела.
Она идёт к стиралке, включает её, садится рядом, растерянная, пустая, надеясь, что удастся скрыть следы преступления, жуёт наверняка вкусную яичницу, вкуса которой, тем не менее, сейчас, увы, не чувствует, и давится горькими слезами, ненавидя себя за то, что вышла за Уилла, чужого, неважного, замуж.
========== Глава 9. ==========
— Открой рот!
Она слушается незамедлительно, не сомневаясь и секунды. Он развил у неё рефлекс, словно у собаки Павлова — подчиняться его приказам ещё до того, как закончит предложение.
Во рту тут же оказываются два его пальца, жёсткие, потому что очень напряжённые, они продвигаются глубже, почти касаясь глотки. Следующий его приказ звучит так жутко, холодно, что ей стоит больших усилий, чтобы не вздрогнуть.
— Соси!
Ей это не нравится, очень не нравится, но сегодня в качестве протеста, она ничего не может сделать, даже мычать — руки связаны, она привязана к кровати, и запястья саднят. На них, наверняка, останутся пятна от верёвки, и она понятия не имеет, что говорить Уиллу в ответ на его обязательные надоедливые расспросы.
Потому она начинает сосать — медленно, осторожно, очень неспешно наращивая темп. Всё, как ему нравится. Его пальцы пахнут лесом (странный запах, который он выбрал в качестве своих духов, тем не менее, очень будоражит её), сигаретами (она не знала, что, оказывается, он курит) и её собственной смазкой из промежности (последнее смущает, но и заводит сильнее всего).
Она не торопится. Уставшая, она давно уже потеряла желание, жажда продолжать эту опасную игру (от сегодняшнего сеанса, кажется, у неё на спине следы от флоггера останутся) исчезла. Она бы предпочла немедленно всё прекратить, чтобы просто лежать с ним рядом, на его груди, гладить непослушные мягкие завитки около живота, и спокойно говорить обо всём на свете (точнее, о чём захочет он, о чём-то другом они никогда не говорят). Она не хочет дальше продолжать заниматься сексом, этот сеанс кажется ей издевательством над собственным телом. Но она не может возразить — она не имеет права не повиноваться Мастеру.
Она сосёт медленно, представляя, как он стоит, откинув назад голову, и, может быть, зажмурившись, либо же смотрит на неё внимательно, изучающе (она не может этого видеть, он завязал её глаза её собственным шёлковым чёрным платком, а свет в спальне выключил, ещё только явился сюда). Она надеется, что эти фантазии, представления о его глазах, искристых и наполненных жаждой, снова разбудят желание. Но нет, это самообман, больше которого лишь тот, что она полюбила прекрасного человека. Она так измотана, что вскоре, если он будет продолжать её мучить, перестанет ощущать даже собственные конечности.
— Хватит!
Это звучит тоже оглушительно резко, словно выстрел, и на сей раз она всё-таки вздрагивает. Его приказы опять дают ей понять, насколько он безжалостен. Дрессируй он животных, они наверняка, были бы самыми запуганными. Людей у него тоже отлично выходит дрессировать. И она — его любимая маленькая собачка — великолепное тому подтверждение.